Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку» - Валентин Пикуль Страница 56

Верховный совет уже заседал спозаранку. Вчера министры свой последний указ подписали: арапу Абраму Ганнибалу быть майором в гарнизе Тобольской (не знали, что Ганнибал давно удрал из Сибири, ныне пригрет в Питере подле Миниха).

Прибыли первые курьеры, и у них Степанов выведал, что на Москве не все в согласии. Правитель дел растерялся:

— Господа высокие министры, дворец окружен, шляхетство, генералитет и гвардия сбираются в аудиенц-каморе. Как понимать тот сбор — не ведаю…

Дмитрий Михайлович глянул на фельдмаршалов.

— Василий Владимирыч, — сказал Долгорукому, — и ты, Миша, — сказал брату своему, — где жезлы-то ваши? Коли что, так бейте крикунов прямо по головам… А там разберемся!

И все поднялись.

— Надо ехать и нам… Явимся с честью! Пошли, Лукич…

Кремлевский дворец был уже переполнен, [9]и блеснул перед фельдмаршалами отточенный палаш капитана Альбрехта.

— Кто тебя ставил в караул, шмерц? — спросил Долгорукий.

Клинок отринулся вниз — плотно прилег к ботфорту:

— Ставлен по приказу Салтыкова!

— Ах, язви вас в душу… Где Салтыков, дышло в рот ему!

Но бестрепетно глядели из-под буклей парика глаза Салтыкова:

— Караул сменен по приказу ея императорского величества. Я исполнил лишь волю монаршую…

Фельдмаршалы разом опустили жезлы, и мутно источилось слезой крупною бельмо петровского ветерана.

— Ну, Мишка, — сказал Голицыну князь Василий Владимирович, — кажись, обшептали нас за ночь… Готовься к смерти отныне. К смерти подлой и худущей! Хорошо, что мы, старики, свое отжили!

* * *

Выбежали два арапа в чалмах и растворили двери высокие. Захрустело вокруг — то трещали роброны жесткого «трухмального» платья. Боками колыхаясь, шла императрица.

— Виват Анна! — кричала гвардия, ее завидев. Корона на голове — крохотная, с кулачок. В пальцах — платочек черный (траурный, в знак печали по Петру II). А за нею — Дикая герцогиня, гневная и толстомясая. За ними — и статс-дамы двигались чинно: Остерманша, Авдотья Чернышева, Наташка Лопухина и прочие. Стихло все разом, будто покойник объявился, и тут Анна Иоанновна стала кланяться собранию. Но не шибко кланялась — лишь приседала, чтобы корона с головы не скатилась.

— Для блага моих подданных, — начала густейшим басом, — соизволю я ныне трактовать характеры мнений ваших, дабы лучше мне управляться с империей, богом мне врученной по древнему завету предков моих благородных.

Сказала и села. Кантемир отогнул парик над ухом Черкасского — задышал под букли, что-то страстно доказывая. Анна Иоанновна «престрашным зраком» своим подозвала Черепаху к себе.

Но тут князь Дмитрий Голицын велел верховникам:

— Идем и мы… к престолу!

Министры встали по бокам от императрицы. Теперь, с высоты царского места, они видели весь зал. Прямо на них (прямо на Анну!) двигался Черкасский, култыхаясь на толстых ногах. Вот он склонился перед Анной, коснувшись паркета буклями парика.

— Ваше величество, — заговорил от земли, — удостойте нас принятием всеподданнейшей челобитной. Фельдмаршал Трубецкой, чти!

Князь Трубецкой рот разинул и забубнил:

— Все-се-се-се… пре-пре-пре-пре…

Анна Иоанновна величественно кивнула. Догадалась и сама: всемилостивейшая она и пресветлейшая (Трубецкой не мог читать — заикался). Татищев перенял от него челобитную.

«…изволили, —

читал он внятно, —

представленные от Верховного совета пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем… Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства…»

Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери тут же громко бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки:

— Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено! Верховники переглянулись: ловушка. Татищев читал — все громче и громче. И гнулась спина его — все ниже и ниже. И поднималась Анна — все выше и выше… Но что это? Опять обман? Она ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо этого… затеи какие-то! Татищев кончил чтение и добавил от себя:

— Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим.

Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии. И вздохнули за ее спиной верховные: пока не страшно.

— Обсудим, — успокоенно сказал Голицын Татищеву. — И кондиции митавские совокупим с проектами московскими… Так и будет!

Растопыренными пальцами Анна закрыла лицо. И вдруг — из толпы кавалергардов — рвануло воплями:

— Животы верховным затейщикам вспороть!

— Кости переломаем!

— Да здравствует самодержавие!

Были — наперекор — и другие голоса, предерзостные:

— Самодержавью не бывать… Хватит! Попили крови…

— Воли нам, воли… Доколе мучиться? Фельдмаршалы подняли жезлы, тускло сверкнувшие.

— Тихо! — И с улыбкой вышел вперед Василий Лукич. — С соизволения государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим…

Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая:

— Хотим по-прежнему… Чтобы как раньше было!

— Тиранствуй над нами, матушка! Казни, мучай… «Вот подлое рабство где…» — И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского:

— Твои ковы холопьи?..

— В окно их! — ревели залы. — На плаху класть… И тогда Черкасский взбодрился.

— Не вы ли, — пригрозил он министрам, — уверили государыню, что кондиции ваши скорпионские с общего ведома составлены? Но вы без нашего согласья всучили их на Митаве, воровски и тихо… Никитич, чего рот открыл? Ударь челобитной!..

Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники рвали ее к себе. Тогда императрица — хвать бумагу, и все притихло.

Драки у подножия престола не получилось.

— Ваше величество, — надвинулся на Анну «дракон» Василий Лукич, — проследуем в место тихое, дабы все решить сразу…

Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей там хлебнуть с шила патоки. А не пойти — как? И вдруг раздался ужасный вой — родной, сестрицын, Измайловский:

— Нет! Не время рассуждать ныне… Кончать надо! Глаза выкатив, Екатерина Мекленбургская забежала перед Анной.

Руку за лиф сунула — вот и перья. Платье на себе без стыда задрала — вот и чернила. Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула: