Забытые битвы империи - Александр Музафаров Страница 55

С первого дня обложения неприятельские осадные батареи стали обстреливать внутренность крепости до противоположной ее ограды, где находились склады и госпитали, — ни переносной дороги, ни воздушного шара у меня не было. Линия фортов, построенная максимум на 3 версты и минимум на версту от города, не могла прикрывать жизненных пунктов крепости, да и самая линия эта была лишь наполовину закончена. К довершению несчастья Артура рядом был Дальний с доком и пристанями, где неприятель при бездействии нашего флота свободно выгрузил 11-дюймовые орудия.

Оглядываясь назад, я теперь вижу, что только с Божьей помощью я мог так долго держать Артур, — говорю с помощью Божьей потому, что Бог послал в крепость военного гения, человека, перед которым я преклонялся всегда и высоко ценил его, я говорю о покойном друге моем — Романе Исидоровиче Кондратенко.

Меня обвиняют теперь, что я вопреки закону подчинил ему инженеров (есть такой пункт в обвинительном акте); с чувством живейшей радости читаю я это обвинение, — в этом моя заслуга перед царем и родиной, и я, если бы снова очутился в крепости и вновь пережил ужас осады, снова бы подчинил такому Кондратенко инженеров и сам бы подчинился ему, как это и сделал я фактически в Артуре. Если бы таким деятелем оказался комендант крепости, генерал Смирнов, я бы охотно шел с ним рука об руку, но он принес в крепость раздор, сеял ветер и пожинает теперь бурю. Он сразу захотел стать авторитетом, не приобретя в войсках свойственного таланту веса и значения.

Всех поразило, что прибывший комендант крепости, вместо того чтобы требовать вынесения вперед опорных пунктов, стал пререкаться из-за укрепления Угловой горы — той самой Угловой горы, которая стоила японцам несколько тысяч человек. Комендант требовал возведения укреплений за фортами, — и это еще в июне месяце, когда войска наши бились на Зеленых горах и когда необходимо было укреплять Волчьи горы, Трехглавую и Угловую. Всех поразила эта неосведомленность и упрямство коменданта в вопросе, составлявшем самое больное место крепости, и я, конечно, не имел права оставлять на такого человека крепость без боязни, что неприятель не захватит ее сразу, если он останется полновластным распорядителем, Я написал свое мнение откровенно генералу Куропаткину, и последний согласился со мною.

Комендант всеми мерами тормозил распоряжения генерала Кондратенко, ссорился с генералом Фоком по вопросам личного самолюбия и ладил только с корреспондентом Ножиным, с которым во времена затишья боевой бури объезжал позиции, везде неуклонно снимаясь для потомства.

Я заговорил о Ножине, хотя раньше и не хотел говорить о нем ни слова, но мне обидно читать в «Правде об Артуре» этого корреспондента о том, что генерал Кондратенко послушно исполнял лишь советы Ножина во время сражения на Зеленых горах. Вообще Ножин и Купчинский очень щедры на разговоры с умершими уже деятелями, т. к. уверены, что мертвые обличать не станут. Но светлый ум генерала Кондратенко, его чистое сердце свидетельствуют, что грязные личности не могли иметь влияние на его решения, и если он терпел их, то причиной этого была лишь бесконечная снисходительность этого доброго человека.

Возвращаюсь к коменданту. Заручившись рекламой, он подкапывался медленно под здание артурской славы; во время бесконечных сражений его не было видно, — он был или дома, или на Опасной горе (прозванной артурцами «Безопасной»), которую щадили выстрелы неприятеля. Когда я решил послать парламентера для переговоров о сдаче, он притаился, притих, он ждал, когда все совершится, он не созывал совета, не пытался противодействовать, не выезжал к войскам, т. к. всем сердцем желал сдачи, ждал ее. Когда же сдача совершилась, то, отъехав от Артура на безопасное расстояние, он понял, что наступило время для интриги, подкопа и доноса, и тут-то он начал говорить, чем был бы он, генерал Смирнов, если бы не было меня в Порт-Артуре. Теперь меня ожидает суд, а общество, со слов моих врагов, обвиняет меня в преждевременной сдаче. Но я спокоен. Пусть мне укажут хоть одну страницу инженерных журналов и сочинений по инженерному искусству, где бы допускалась мысль в XX веке о венчании гласиса, спуске в ров, ведении минной войны. Инженеры решали, что, приблизившись на версту, неприятель при силе осадной артиллерии уже захватит в свои руки крепость, сделается ее господином, благодаря этому во многих крепостях забросили старые минные галереи, а новых строить не стали. Я разрушил эту иллюзию: у меня японцы просидели месяц во рву, а на II форте — месяц сидели стенка об стенку с моими солдатами. Были ли где подобные примеры? Пусть меня осудят, но я горжусь обороной Артура. Комендант говорит, что мы не все сделали, что нам оставалась 2-я и 3-я линия обороны. И это говорит он, выславший из осажденной уже крепости без моего ведома шанцевый инструмент в Ляоян, вследствие чего солдатам нечем было копать землю. Обвинительный акт предъявляет мне тоже обвинение. Я на это скажу одно: в феврале, когда подчинили мне инженеров, я взял в свои руки оборону и несделанное годами постарался наверстать в страшные дни осады. Мы рыли под свист пуль, под гром снарядов, одной рукой держа лопату, другой винтовку, и когда не хватало воды, утрамбовывая землю, поливали ее кровью. И вот — работа героев учтена, и здесь, где упустили годы, стали высчитывать часы агонии крепости.

Крепость держалась, пока собиралась армия, — гарнизон ждал выручки, но выручка пятилась и пятилась назад на полях Ляояна и Мукдена, флот стал зимовать в Мадагаскаре.

Я говорил, что Порт-Артур будет моей могилой, — я мечтал о могиле славы, — но мог ли я, когда Артур совершил невозможное, во имя личных целей, во имя суетного тщеславия, выдать героев на резню ожесточенных упорной обороной японцев, — я видел, как они умирали, я видел страдания их в госпиталях, сердце мое не вынесло постоянных бесцельных ужасов, и я остановил резню. Комендант говорил, что я заботился о своей личной безопасности, но это можно говорить лишь при условии, что слушатели не знают карты Артура. Если бы я заботился о себе, то я переехал бы на Ляотешань и, двинув все силы на бездельную резню, мог бы в последнюю минуту с горстью штабных выкинуть из безопасного логовища Ляотешаня флаг; и меня, командующего войсками в Артуре, как ценный трофей пощадили бы японцы, но я оставался на атакованном фронте, откуда и следил за боем на Большом Орлином Гнезде.

Я жду суда спокойно, я хотел бы вызвать свидетелями всех участников обороны, тогда все узнали бы, что генерал Стессель был до конца на своем посту, — и если он теперь живет, так только затем, чтобы не дать клеветникам забросать грязью исполнивший свято свой долг гарнизон Порт-Артура.

И я глубоко убежден, что и гарнизон этот, видевший меня в долгие месяцы осады ка позициях, засвидетельствует правду о своем старом, затравленном клеветниками генерале и смело скажет миру свое веское слово, слово героев Артура, которое заглушит громом своим мнение завистливых змей, выползших из своих нор и отравивших своим ядом немало сердец, с гордостью произносивших раньше слова о Порт-Артур.

Из всех моих обвинителей в печати наиболее определенными и наглыми являются Ножин и Купчинский. Ножин, сотрудник «Нового края», артурской газеты, деятельность которой я признал вредной для наших интересов, состоял в свите генерала Смирнова и, по моему глубокому убеждению, был ближайшим его помощником в составлении «доклада».