Василий Темный - Борис Тумасов Страница 55

Испокон веков человек, в ком вера сильна?

Бывал юный княжич и у рыбаков, видел, как бьется в ячейках сетей рыба, рыбаки варили уху, и Василий хлебал с ними из одного котла, вдыхал горький дымок костра.

Может, та прошлая жизнь не позволяла Василию до поры озлобиться, признать истину, что в Галиче князь звенигородский с сыновьями уже уговорились выбрать время и пойти на Москву с дружинами, силой согнать его, Василия, с великого московского княжения.

* * *

Лето на осень повернуло, участились холодные дожди, омывшие поблекшие леса, дожди напоили первые озимые ростки на полях, сделали реки полноводными.

Громыхали последние грозы, когда Василий отправился в Лавру. Там в тихих молитвах, в долгих беседах с настоятелем Амвросием, греком, многие годы прожившим на Руси, великий князь чувствовал успокоение душевное и радость от общения.

Амвросий рассказывал Василию об Афоне, о монастыре, в котором прожил многие годы, о старцах, обитавших в нем.

И виделся князю тот Афонский монастырь, каменные ступени, ведущие на высокую гору, и море, синее, какому нет предела…

Давно приехал Амвросий на Русь и был посвящен в настоятели лавры еще митрополитом Фотием.

После долгих молитв в лавре Василий ел в трапезной наваристую уху и кулебяку с рыбой.

Как-то сказал великий князь настоятелю:

– Такой кулебяки, владыка, не едал я николи.

Амвросий улыбку в бороде погасил.

– Хлеба наши, великий князь, с молитвами испечены…

Карета катила лесной дорогой. Сырые ветки хлестали по ее стенкам, крупные дождевые капли срывались с крон, стучали по крыше. Впряженные цугом, кони гремели барками, редко переговаривались конные гридни.

Выехала карета из леса, и взгляду открылось село посада, лавра, обнесенная высоким тыном, ворота, распахнутые настежь, и церковь монастырская, а за нею кельи бревенчатые, и все это потемневшее от дождей.

Звонил колокол перед обедней, сзывая редких прихожан. Подошел к карете инок, помог князю выбраться. У входа в церковку на паперти Василия встретил настоятель.

* * *

По сосновым плахам Красного крыльца один за другим поднимались бояре и, не задерживаясь в просторных сенях, проходили в гридницу.

На боярах ферязи долгополые, рукавистые, золотой и серебряной нитью шитые, камнями самоцветными украшенные.

Минуя кресло с сидящим Василием, кланялись, рассаживались по лавкам вдоль стен.

Прошагал Старков, уселся, бороду лопастую выставил. Василий подумал, оговаривают боярина, поклепы льют, что он на него, великого князя, замахивается.

В гридницу вступил первосвятитель, архиепископ рязанский Иона, роста малого, но баса могучего. Не говорит, рокочет. Уселся в свое кресло, чуть ниже великого князя и вся Дума затихла. Василий сказал:

– Бояре думные, великое испытание послал Господь на землю русскую. Слухами недобрыми Москву и Тверь в распри втягивают.

Затихла Дума. Слышно, как ожившая в тепле муха вжикнула, забилась на верхнем оконце.

Но вот тяжко вздохнул старый боярин Трегубов:

– Осподи, напасти-то какие на землю нашу.

Сказал и сорвал тишину в гриднице. Заговорили:

– А верить ли в то?

– Аль ослеп и уши заложило! Трясло-то Москву!

– И как принять такое?

– Истину великий князь говаривает, землетрясение!

Василий к первосвятителю поворотился.

– Ужли я облыжье сказываю, владыка?

Иона голову поднял, не сказал, пророкотал:

– В словах твоих, сыне, суть.

Притихли бояре. А Иона продолжал:

– Господь Москве и Твери вести недобрые посылал: нас трясло, тверичи пожарами горели. Грешны мы, грешны. Пришла пора одуматься нам всем.

Замолчал, буравя бояр очами. Василий на Старкова поглядел. Сидит боярин, бороду выпятив.

И сказал великий князь:

– Мудры слова твои, владыка. Пора нам, бояре, утихомириться. И здесь, и в Твери. Полюбовно уговориться, ряду принять, кому что вершить в судьбах наших.

Заговорили, загомонили в гриднице:

– Что пора, то пора!

– Москве быть великой, княжеству Московскому!

– Москве ли, Твери, то как Господь выкажет, так тому и быть!

Вдовствующая великая княгиня встретила сына холодно и, когда Василий поцеловал ее худую, высохшую руку, поджимая губы, спросила сурово:

– То ли ты, Василий, на Думе без ума сказывал, то ли голову твою замутило. Как мог Москву с Тверью вровень поставить. Княжество Московское от времен прадеда твоего Ивана Даниловича над всей Русью встало.

Василий едва рот открыл, чтобы слово в свое оправдание вымолвить, как Софья Витовтовна сызнова накинулась:

– Бояр московских оскорбил ты, Василий. Аль того не узрел? Чать они подумали, великий князь с дуру речь ведет. И Иона хорош был, с тобой в одну дуду гудел. Ему бы о Москве говорить, а он понес несусветное.

Софья Витовтовна седой головой затрясла.

– Ты для Ваньки Старкова ноне единомышленник, речью своей медом его поил. А уж как о словах твоих прознает князь звенигородский, то-то возрадуется. Да и Шемяка с Косым друзей новых в Москве обретут.

Завздыхала, глаза слезящиеся протерла:

– Ох-хо-хо, в кого пошел ты, Василий. Те бы постриг принять, а ты на великом княжении сидишь.

Даст Бог, внук мой Иван, а твой сын, умом и волей тя превзойдет. – Отвернулась. – Ступай, слышать слова твои оправдательные не желаю.