Алексей Орлов - Нина Молева Страница 55

— Княгиня Дашкова, ваше императорское величество.

— Василий! Сколько повторять тебе — княгиня может входить в любое время без доклада. Для нее мои двери всегда открыты.

— Государыня-матушка, не моя в том вина — Екатерина Романовна велела. Непременно доложить велела.

— Маленькая упрямица! Что заставляет вас быть такой чинной? Когда вы приезжали ко мне во дворец с черного крыльца, к больной, еще не вставшей с постели, вы не думали о церемониях.

— Я приезжала к великой женщине, обижаемой судьбой и окружающими. Я надеялась облегчить ее положение и будущее. К тому же эта женщина была великой княгиней, а не самодержицей Всероссийской.

— Возможно, я ошибаюсь, но мне в ваших словах слышится укор, княгиня.

— Как можно, ваше величество!

— И вы словно сожалеете о тех временах?

— И это не так. Хотя…

— Что хотя? Договаривайте же. Между нами не должно быть недомолвок.

— В том давнем положении великой женщины разность между ею и обыкновенной придворной дамой была куда меньшей.

— Вы несносны, княгиня! Положительно несносны! Уж не ревнуете ли вы меня к моим новым обстоятельствам? Но это было бы слишком глупо!

— О, нет, государыня, если во мне и есть, как вы изволили выразиться, чувство ревности, оно относится только к возможности делиться мыслями и чувствами — не более того.

— Так что же вам мешает это делать сейчас? Я жду откровений. Они, как всегда, мне очень любопытны.

— Я думала о московских торжествах по поводу коронации, ваше величество.

— И что же?

— Какими им следует быть — не в смысле пышности, но как бы сюжета. Ведь это Господом данная возможность для новой императрицы заявить свое политическое кредо. Оно станет общедоступным и не потребует тех угодливых и своенравных истолкователей, которые способны придать каждой изначальной мысли прямо противоположный смысл.

— Но мы уже об этом с вами говорили. Вы сочинили их прожект?

— Нет, государыня, такой прожект превосходит мои слабые возможности. Я не имею опыта в подобных делах.

— Не боги горшки обжигают, княгиня. Так, кажется, говорят?

— Так, ваше величество. Но здесь речь идет не о простом горшке, а об изысканнейшем сосуде.

— Метафора хороша, но что вы предлагаете?

— Прежде всего участие подлинных литераторов, разделяющих вполне ваши взгляды, государыня, на просвещение. Век, который начинаете вы, войдет в Российскую историю как век Просвещения.

— Хорошая мысль! Но как вы себе мыслите претворить ее в жизнь? Надо приказать Штелину…

— Вот этого я более всего и опасалась, государыня! Якоб Штелин был нанят ко двору в незапамятные времена сочинять аллегории. Но это аллегории обо всем и ни о чем, как те, которые предложил вашему вниманию живописец Лагрене. Место на изображенном им троне может занять любой монарх, а одна и та же муза станет нести атрибуты комедии, трагедии или фарса, ни в чем не меняясь.

— Но чего же еще вы требуете от искусства?

— Многого, ваше величество. Литератор способен вложить в свое сочинение подлинную идею вашего наконец-то наступившего царствования, которая заявила бы народу и всей Европе о ваших необыкновенных замыслах. И он же поможет живописцу — не придворному моднику, искушенному на одной лести, а Живописцу сочинить соответствующую композицию.

— Вы имеете кого-то в виду, княгиня? Но я уже назначила ответственным за все московские торжества фельдмаршала Никиту Трубецкого. Каким образом вложить в его голову подобные многосложные идеи?

— Нет ничего проще, государыня! Осмелюсь напомнить, что князь Никита Юрьевич был великим другом самого Антиоха Кантемира. Мало того, что сей оригинальный поэт пересылал ему из-за границы все свои сочинения, но и посвятил князю замечательнейшую оду «О воспитании» и сделал это не в России, а оказавшись в Париже.

— Любопытно. Что же, он видел в фельдмаршале единомышленника?

— О да, государыня! А Кантемир был очень требователен в вопросах нравственности. Князь не давал ему поводов для сомнений.

— И вы считаете целесообразным познакомить князя с вашей программой?