Бестужев-Рюмин - Борис Григорьев Страница 54

В 1747 году Бестужев подал, как он теперь стал часто выражаться, своё «слабейшее мнение» в пользу роспуска Сената и учреждения вместо него Кабинета министров, «не имея притом никакого о себе вида». Сенат и на самом деле представлял собой громоздкое бюрократическое учреждение, с трудом проворачивавшее свои механизмы. При этом канцлер отлично знал, что он шёл против мнения императрицы, настаивавшей на том, чтобы сохранить это наследие Петра I. Сведений о том, что инициатива Бестужева каким-либо образом повлияла на его положение, нет, но нет сомнения и в том, что этим воспользовались его враги, чтобы обвинить в намерении подмять под себя весь государственный аппарат. В Кабинете министров канцлер, по всей вероятности, рассчитывал занять главенствующее положение.

Среди его преданных и немногословных исполнителей история сохранила имена саксонца Функа (не путать с Функом, «отличившимся» написанием памфлетов в Швеции), саксонца Прассе и итальянца Санти. Примечательно, что русский патриот Бестужев-Рюмин своим соотечественникам явно не доверял и в круг своих конфидентов их не привлекал. Кто же были эти конфиденты?

Функ, секретарь саксонской миссии в Петербурге, вплоть до 1754 года исполнял при канцлере фактическую роль заместителя, будучи и главным его советником, и вдохновителем. «Он был необходимым alter ego человека, решительно не способного выполнить задачу, значительно превышающую его дарования, — зло пишет явно не расположенный к личности Бестужева Валишевский, — был его мозгом и его правой рукой». Преемник Функа, сотрудник саксонской миссии Прассе, вкладывал в своё дело столько же рвения, что и Функ, но уступал ему в способностях. Валишевский утверждает, что, когда французской дипломатии в 1754 году удалось избавиться от Функа, «Бестужев оказался телом без души, плывшим по течению вплоть до падения в роковую бездну». В 1754 году Функ, уже будучи посланником короля Августа III, без объяснения причин был назван Елизаветой «неугодным министром дружеской державы» и по её настоятельному требованию, при полном недоумении саксонского двора, отозван из России. Здесь явно чувствуется рука вице-канцлера Воронцова.

Итальянец Санти был полезен Бестужеву в делах этикета, протокола и внешних приличий. Он учил канцлера, как себя держать с иностранными министрами и прочими дипломатами и эмиссарами.

В августе 1747 года Воронцов принял прусского посланника Финкенштейна. В отчёте об этой аудиенции Финкенштейн назвал вице-канцлера «важным приятелем» Пруссии. Согласно отчёту, Воронцов рассказал пруссаку о том, что Бестужев обвиняет его в передаче секретных сведений прусскому королю, в то время как он, человек честный и благонамеренный, якобы просто не умеет хранить тайны и искренно делится ими, питая любовь к Фридриху П. Воронцов рассказал пруссаку также о своих последних беседах с Елизаветой, на которых он излагал свои мысли о том, как сократить чрезмерные полномочия канцлера, в том числе предложение о том, чтобы все дела Бестужев решал только через Коллегию иностранных дел. Письменный проект вице-канцлера императрица оставила у себя, пообещав внимательно изучить его на досуге.

Вице-канцлер в своей «искренней любви» к прусскому королю пошёл ещё дальше и предупредил Финкенштейна о том, чтобы тот в своей переписке проявлял осторожность, потому что агенты Бестужева перехватывают депеши иностранных министров и читают их. Финкенштейн подумал, что «смелый» его друг трусит и не поверил последнему его заявлению. Тогда Воронцов рассказал пруссаку содержание его последней депеши в Берлин, чем поверг его в чрезвычайное изумление.

Болтливость Воронцова, граничившую с предательством, Финкенштейн вознаградил «сногсшибательной новостью» о том, что канцлер замешан в заговор в пользу Иоана Антоновича. Воронцов нашёл смелость возразить своему другу, сказав, что такое Бестужев просто не в состоянии предпринять.

Вот с таким вице-канцлером приходилось работать Бестужеву-Рюмину, вот так деградировал человек, бывший когда-то его ближайшим помощником.

В борьбу с Бестужевым в 1747 году включился и послушный Франции Стокгольм. Шведы посчитали действия своего посла в Петербурге в этом отношении слишком слабыми и заменили его новым — Вульфеншерной. Посланнику в Стокгольме Корфу удалось добыть информацию о полученных новым послом секретных инструкциях: главной задачей Вульфеншерны было определено свержение канцлера Бестужева со своего поста (разумеется, в союзе с д'Аллионом и Финкенштейном). Швед должен был также стараться — ни больше и ни меньше — сменить настоящий русский кабинет министров другим, более дружественным шведам. Шведский посланник должен был войти в контакт с врагами Бестужева и выяснить, на каких придворных дам можно было бы делать при этом ставку. Почему именно дамы? Как пишет Соловьёв, Стокгольм рассчитывал на смазливое лицо Вульфеншерны, его страсть к игре в карты и к волокитству, — оружие, которое швед якобы успешно применял до этого в качестве посланника при саксонском дворе. Если понадобятся деньги, говорилось в инструкции, то Вульфеншерна должен был обратиться за ними к д'Аллиону — тот не откажет. В особую заслугу новому послу будут поставлены также его усилия об отзыве слишком активного русского посла Корфа из Стокгольма, ибо только одними его усилиями упорно держится прорусская партия в Швеции. Вульфеншерна должен был также всячески препятствовать назначению в Стокгольм послом брата канцлера М.П. Бестужева-Рюмина.

Но Бестужев продолжал зорко следить за всеми шагами своих врагов по депешам Финкенштейна. Прусский министр, предупреждённый вице-канцлером, по всей видимости, слишком понадеялся на крепость своих шифров и продолжал информировать не только Фридриха II, но и русского канцлера Бестужева. Ирония ситуации состояла в том, что копии перехваченных депеш Финкенштейна читал и Воронцов, что ставило его в деликатное положение по отношению и к канцлеру, и к прусскому посланнику. Недаром Финкенштейн пишет в Берлин, что Воронцов стал боязлив и делится с ним не всеми подробностями.

В это время вся интрига разворачивалась вокруг экспедиции русского корпуса Репнина в Европе, и Лесток с Воронцовым пытались убедить Фридриха II в том, что ему никаких опасений от русских солдат испытывать не стоило, потому что в армии нет никакой дисциплины, солдаты не подчиняются офицерам, а главнокомандующего корпусом генерала Георгия Ливена никто не любит и т.п. Бестужев, комментируя реляцию Финкенштейна и его переписку с Лестоком, горько сетует на то, что Воронцов с Лестоком плюс обер-прокурор Трубецкой, «желая его погубить, вредят интересам своей монархии и отечества».

Вице-канцлер критиковал своего начальника и официально, демагогично утверждая, что посылкой 30-тысячного корпуса в Европу против Пруссии и на помощь Австрии и Саксонии Бестужев вовлекал империю в «европейские замешательства». Бестужев справедливо возражал, что в данной ситуации отсиживаться за забором было бы пагубно для интересов самой России, и что сам Пётр Великий поступил бы аналогичным образом.

Из депеши Финкенштейна от 23 июля/3 августа Бестужев выяснил, что Воронцов находится на содержании Фридриха II и получает от него пенсию. Посланник, докладывая королю, что срок пенсии истекает 1 сентября, писал, что «важный приятель» намекнул ему, что рассчитывает на её продление. «Приятель» Воронцов, писал Финкенштейн, несмотря на то, что сильно сократил объём передаваемой ему информации, всё равно продолжает оставаться полезным для прусского двора. Бестужев написал на полях перехваченной депеши: «Христос во Евангелие глаголет, не может раб двума го-сподинома работати, Богу и мамоне; а между тем из сего видно, что сия сумма ещё прежде его бытности в Берлине знатно чрез Мардефельда назначена». Бестужеву многое теперь становилось ясно, например, что именно Воронцов выдал пруссакам тайного советника Фербера, казнённого по приказу Фридриха II за передачу важных секретных сведений русскому правительству, и из Дрездена снабдил прусского короля важными сведениями накануне похода прусской армии в Саксонию.