Варшавское шоссе - любой ценой. Трагедия Зайцевой горы. 1942-1943 - Александр Ильюшечкин Страница 54

И вот настал день Первомая 1942 года. День выдался безоблачным. Ночью на передовую доставили для каждого продуктовый набор: водка, краковская колбаса (целый кружок), сухари и консервы. Только подумал, что сейчас выпью, хорошо поем и лягу спать после бессонной ночи, вдруг небо потемнело от вражеских самолетов, и все мои предвкушения рухнули. Дали бы хоть утолить животный голод, а там что будет, то будет. Увидел, как из самолетов вывалились огромные тюки, которые я принял за фугасные бомбы. Они могли разворотить все наши позиции. В тюках оказались листовки. Все вокруг побелело от их несметного количества. В отличие от немецких листовок, наши листовки были на дешевой желтовато-серой газетной бумаге с надписью «Прочти и передай товарищу». Геббельсовская пропаганда меня поразила. Листовки были большого формата на толстой мелованной бумаге. Несмотря на запрет читать вражеские листовки, не читать их было невозможно. Они заполнили все наши окопы. На листовках в ярких красках был нарисован Дед Мороз в генеральской форме. Борода была изображена в виде мелких тающих сосулек, с которых капала вода, и был текст: «РУССКИЙ ГЕНЕРАЛ-МОРОЗ тает. Мы готовим летнее наступление для взятия Москвы. Русские солдаты, сдавайтесь. Мы воюем не против русского народа, а против коммунистов и жидов, против правительства Сталина – Кагановича. Мы хотим освободить вас от колхозного крепостного права».

Невзирая на такую красочную агитку, я не заметил, чтобы эти листовки на кого-то подействовали. Несмотря на ту обстановку, в которой находились, мы были уверены, что все равно победа будет за нами. А может быть, не у всех была такая уверенность? Я слышал, что только в очень редких случаях бывали от отчаяния самострелы. На самом деле было известно, что немецкие фашисты, после полного уничтожения ненавистных им евреев и коммунистов, хотели превратить славянские народы в рабочий скот. Они на оккупированных территориях для этого сохраняли колхозы. Их основной девиз был «Deutschland über alles» («Германия превыше всего»). Как известно, в 1942 году летнего наступления на Москву не было. А мы к этому готовились, и большие силы были сосредоточены на Западном фронте. На самом деле немцы готовили наступление на юге, с походами на Сталинград и на Кавказ.

5 мая, когда начало темнеть к нам на весь батальон принесли мешок сухарей и две канистры желтой водички горохового концентрата. В большой воронке от фугасной бомбы рядом с передним краем обороны я и несколько солдат собрались делить еду, при этом громко разговаривали. Может быть, мы были услышаны немцами. Вдруг со стороны немецких позиций раздался необычный рев. Вслед за этим загорелась земля, на некоторых солдатах загорелась одежда. Сразу немцы в полный рост пошли на нас в атаку и повели неприцельный автоматный огонь. Отстреливаясь на бегу, я дал команду отходить лощиной ближе к лесу. Отступили до траншей второго эшелона.

Нас оказалось в траншее только четверо: исполняющий обязанности командира батальона лейтенант Минаков, его ординарец, комиссар батальона и я. На опушке леса в конце траншей на наблюдательном пункте находился со своим ординарцем командир 170-го стрелкового полка майор Мартынов. Лейтенант Минаков на доклад о произошедшем к командиру полка пойти не захотел, а послал меня, заявив при этом: «Ты только командир взвода связи, и тебе ничего не будет». Я доложил майору Мартынову, что противник уничтожил нашу оборону огнеметом. Майор Мартынов обругал меня отборным матом и сказал, что это был не огнемет, а новое немецкое оружие – шестиствольный миномет «Ванюша», и приказал взять высоту. Я ответил, что нас осталось только четверо. Снова последовал мат и приказ взять высоту.

Однако тут ж майор Мартынов передумал и принял решение отправить на исходную позицию свою роту автоматчиков. Командир полка доложил обстановку вышестоящему командованию. Мы вышли на исходную позицию и вдруг услышали далеко со стороны леса необычный гул и увидели, как огненный смерч обрушился на высоту. Это, я впервые увидел, был залп «Катюши». Мы пошли в атаку и заняли прежние рубежи уже другим батальоном. Исполняющий обязанности комбата лейтенант Минаков (впоследствии майор Минаков, командир 170-го стрелкового полка) убыл с передовой для формирования нового батальона из маршевых рот. Я остался в прежней должности на передовой, на южном склоне высоты 269,8 с другим взводом связи другого батальона. Поступил приказ перейти к жесткой обороне. Командный пункт батальона находился у подножия высоты в начисто разбитой деревне Фомино-1.

В ночь с 17 на 18 мая я вышел вместе с начальником штаба батальона на передовую, с целью проверки состояния обороны и телефонной связи. Я вырыл на всякий случай окоп для отдыха, который перекрыл немецкими винтовками и шинелями, засыпав сверху землей. Перед рассветом начальник штаба покинул передовую. Я до рассвета задержался и уйти не успел. В вырытом мною окопе расположился на отдых дежурный телефонист, я к нему прилег поспать. В 12 часов 18 мая немцы открыли минометный огонь. Первая мина попала в перекрытие моего окопа. Мы оказались заживо погребенными. Когда я очнулся от резкой боли, то почувствовал, что оторвана левая нога. Минометный обстрел продолжался, и я очень хотел, чтобы еще одна мина добила меня. Было ясно, что с оторванной ногой в такой обстановке мне не выжить, кроме того, немцы сразу могут пойти в атаку. Станковый пулеметный расчет был рядом с моим окопом. Пулеметчики услышали наш крик и нас откопали. Рядом лежащий со мной связист вскочил и с криком бросился бежать. Немцы открыли по нему автоматный огонь. Будучи контуженным, он успел добежать до основных траншей.

После того как нас откопали, я увидел, что моя нога цела. Оказался закрытый перелом бедра, и нога стала значительно короче. Кроме того, я получил контузию и многие мелкие осколочные ранения. Командир стрелковой роты по телефону сообщил в штаб полка о моем состоянии. Я с тревогой ждал наступления темноты. В это время года день длинный, ночь короткая. Санитары могли вынести меня только в темное время суток. Наступил тревожный рассвет, а санитары не пришли. Тревога усиливалась тем, что немцы в любую минуту могут пойти в атаку. Я в таком состоянии, еврей по национальности с комсомольским билетом, предпочел бы сразу быть убитым. Эта тревога все время не покидала меня. Я лежал в пяти – семи десятках метров от немецкой передовой, была слышна немецкая речь и игра на губных гармошках.

Прошел еще день. Как потом мне стало известно, в первую ночь санитары были обстреляны. Они вернулись и сказали, что меня не нашли. Мой помкомвзвода сержант Иванов, бывший уголовник, пришел в медсанроту полка и пригрозил автоматом, если в следующую ночь меня не вынесут. В ночь на 20 мая санитары пришли. Когда они меня несли, немцы освещали местность ракетами и вели огонь трассирующими пулями. Санитары резко бросали носилки и залегали. Я испытывал невыносимую боль. Когда начало светать, на опушке леса нас встретил сержант Иванов.

Ноги от голода опухли, и сапоги пришлось разрезать. Меня на повозке повезли в медсанбат. Дорога пролегала через болотистую местность по гатям (дорога устлана поперек бревнами), и перебитые кости тряслись, как барабанная дробь. В медсанбате наложили шины. Далее повезли на грузовой автомашине в армейский госпиталь в село Воронино. Носилки лежали в кузове грузовика и по ухабистой дороге подпрыгивали, причиняя мне невыносимую боль. При армейском госпитале был аэродром, откуда раненых отправляли самолетами У-2 в Москву или в Калугу.