Ледяные небеса - Мирко Бонне Страница 54

Любой, кто поскальзывается на льдине и падает в воду с температурой три градуса, знает, что такое время, потому что на своей собственной шкуре ощущает, как медленно оно течет. На полное высыхание одежды уходит четырнадцать дней.

Изо дня в день я лежу в палатке на постепенно разваливающемся мате, вцепившись в книгу. Они сидят полукругом — Кларк, Хуссей, Бэйквелл, черные, исхудалые, длинноволосые, страдающие от зубной боли и обморожений. Они рассказывают анекдоты, выдумывают песни и изобретают кулинарные рецепты, и эти мифические яства, из-за которых наша палатка превращается в аттракцион, так что все в нее заглядывают и отведывают их, с каждым днем становятся жирнее и слаще.

Если заходит Винсент, это значит, что нужно скорее прикрыть корешок книги, чтобы он не увидел, что я читаю. Тогда я пользуюсь случаем, чтобы размять ноги, запихиваю книгу за пояс и выхожу из палатки. Был ли его дед в составе экспедиции, когда капитан Джон Баллени, сам того не подозревая, открыл проход в море Росса и тем самым единственно возможный путь к Южному полюсу? Или ты все же наврал, боцман? Я сажусь на ящик с кормом рядом с собачьим иглу и читаю дальше, пока меня не прогоняет доктор Маклин.

— Спас книгу, Мерс? Прости, но ребятишки хотят есть.

Кроме упряжки Мака у нас больше нет собак. После того как мы сняли «Лагерь на море» и прошли еще пятнадцать километров дальше на северо-восток, Уайлд как-то вечером пристрелил сначала своих собак, а затем собак Крина, Марстона и Мак-Ильроя. И когда оставшиеся семь собак Хёрли приволокли из «Лагеря на море» в новый «Лагерь терпения» последние вещи, Уайлду пришлось отвести за ледяной холм и их тоже. Тридцать пять собак, для которых у нас не было еды и которые теперь стали едой для нас. Шестеро худых, косматых, со свалявшейся шерстью псин Маклина вопросительно уставились на меня.

Винсент выходит из палатки. Сытый воображаемым паштетом, он тащит свое брюхо в сторону нашей маленькой верфи. Там его друг и утешитель Чиппи Макниш с трубкой в углу рта конопатит шлюпку. Там же его подручный и козел отпущения Стивенсон прислонился к установленному на козлы «Дадли Докеру» и ведет свои речи, которые слушает лишь наша худая как щепка корабельная тигрица. Но Миссис Чиппи все равно, кто перед нею крутится, пока у него есть кусок тюленьего мяса для нее. Я жду, пока Винсент окажется среди своих, проскальзываю в палатку и устраиваюсь поудобнее на своем хлюпающем, вконец отсыревшем мате.

Бэйквелл:

— Кто-нибудь из вас помнит пончики?

Хуссей:

— Ну ты спросишь! Конечно!

Бэйквелл:

— Их готовить очень просто. Больше всего я люблю их холодными с клубничным мармеладом.

Уорди:

— Нет, не с клубничным мармеладом. Я бы ел их после омлета.

Это обычное утро в «Лагере терпения», этим утром я в первый раз читаю фамилию юнги на корабле Баллени. И фамилия его вовсе не Винсент, а Смит, но это еще ничего не значит.

Но это также утро, когда время для всех нас остановилось. Двадцать первое ноября 1915 года, на триста первый день с тех пор, как нас зажал лед у побережья Антарктиды, затонула баркентина «Эндьюранс».

Лето наконец вернулось. Тепло растопило лед, и там, где льдины стали совсем тонкими, показалась лакрично-черная вода. Уже много недель Шеклтон с нетерпением ждал момента, когда ледяные челюсти, сжавшие корабль, разойдутся и отпустят оставшиеся обломки. Когда это происходит, он стоит в одиночестве на наблюдательной вышке, и в его пронзительном крике звучат одновременно жалость и команда — мы должны бросить все как есть, выйти из палаток и смотреть на юг.

— Тонет! Тонет!

Пришлось снова вылезать. Да, «Эндьюранс» еще виднеется. Надо льдом торчит корма. Нос и центральная часть уже скрылись под водой и ждут, когда им будет позволено уйти в глубину.

— «Эндьюранс» смотрит на вас.

— Тонет, — доносится сверху, и в этот раз в голосе звучит удовлетворение, как если бы у смертного одра послышалось: «Покойся с миром!»

Сэр Эрнест спускается по летнице и становится в центре.

— Молитесь за «Эндьюранс», — говорит Альф Читхэм. — Это был хороший корабль. Он защищал нас, как родной отец.

— Хороший корабль, — соглашается плотник. — Господь свидетель, что это был хороший корабль, и он останется хорошим кораблем!

И мы кричим:

— Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!

Корма поднимается в воздух и надолго замирает, как будто «Эндьюранс» дает нам возможность последний раз посмотреть на себя и навсегда сохранить в памяти.

— Держись! — хочется крикнуть тонущему судну.

Еще мгновение — и оно исчезло, как ребенок съезжает с ледяной горы. Мы лишь коротко вскрикиваем, а там, впереди, в нескольких километрах от нас, между торосами ничего больше не видно, и мне остается только одно — представлять себе, как корпус корабля тихо скользит в черные глубины.

Счастливо тебе, «Эндьюранс».