Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни - Леопольд фон Захер-Мазох Страница 53

Финансовые дела опять были в беспорядке. Леопольд межу делом писал, правда, фельетоны, но они выручали нас не более, как на несколько дней, а когда время от времени мы получали более значительную сумму, она таяла, как снежные хлопья на солнце, так как или приходилось тотчас же платить за что-нибудь, или она отправлялась в глубокую и таинственную пропасть, помеченную в нашем бюджете под рубрикой: старые долги! Так как такое положение могло продолжаться и еще ухудшиться, мы должны были сократить наши расходы до самого минимума, чтобы дотянуть до того дня, когда поставят пьесу или одну из опереток.

Тогда-то Леопольд решил поговорить с Канфом и намекнул ему, что мы совершенно не в состоянии держать его дольше и что ему необходимо как можно скорее подыскать себе другую должность.

Канф, по-видимому, был печально удивлен; по его словам, он никогда не воображал, что ему когда-нибудь придется расстаться с нами, но он, впрочем, заявил, что поищет.

Наше положение само по себе, конечно, не могло подвинуть моего мужа на такого рода решение. Но уже давно его секретарь надоел ему. Постоянное присутствие этого непрошенного гостя в тесном семейном кругу сделалось мало-помалу нестерпимым для Леопольда; он начал замечать все неприятные стороны этого господина, а когда кто-либо переставал ему нравиться, он настолько же нетерпеливо желал поскорее порвать, насколько был уступчив раньше.

Прошло много месяцев. Наше положение становилось ужасным. Леопольд, скрепя сердце, решил продать несколько картин. Генерал Бенедек купил две из них, да, кажется, еще две граф де Меран; во всяком случае, я помню, что он приходил смотреть их.

Канф присутствовал при продаже картин, мог отлично видеть, насколько эта вынужденная продажа огорчала моего мужа, но он отнесся к этому безмолвно и спокойно, как всегда. Это окончательно изорвало Леопольда, и он повторил ему снова то, о чем уже раньше говорил. Канф ответил то же самое: он поищет.

Мой муж поддерживал в это время правильную переписку с одной родственницей, Сайн-Витгейнштейн, княгиней Роган. Канф знал об этой переписке, так как Леопольд очень часто говорил мне за обедом о замечательно-остроумных письмах этой молоденькой, хорошенькой, но болезненной женщины. Канф также имел случай видеть ее портрет, присланный Леопольду.

В один прекрасный день мы получили почтовый перевод на 200 флоринов; имя пославшего было нам совершенно незнакомо.

Мы всегда тщательно старались скрывать свои денежные затруднения, для чего нам приходилось жертвовать очень многим. Никто из друзей или знакомых, кроме Канфа, не мог знать нашего положения. Эта денежная посылка могла быть только следствием его нескромности. Мой муж попытался выведать у него правду, и он тотчас же сознался, как будто дело шло об очень благородном поступке с его стороны, что он сообщил княгине Роган о нашем затруднительном положении и что, вероятно, эти 200 фл. были посланы ею.

До сих пор, какую бы нужду мы ни испытывали, – а иногда она была очень чувствительна, – нам с Леопольдом никогда не приходило в голову обратиться с просьбой к кому-нибудь из наших друзей, хотя большинство из них были богатые люди и многие, конечно, охотно отозвались бы на такого рода призыв. Мы даже ни разу не обращались к Катерине, с которой были на очень дружеской ноге и которая пользовалась благодаря нам многими преимуществами. Когда мы нуждались в деньгах, мы всегда или закладывали, или продавали какие-нибудь вещи, или брали взаймы у людей, которые занимались этой профессией. Канф не в состоянии был понять этого: он, наоборот, ожидал с нашей стороны благодарности за свой неловкий поступок, воображая, кажется, что таким образом имел право продолжать жить за наш счет.

Прошло несколько месяцев, и наше положение еще более ухудшилось.

Наш секретарь отправился, по обыкновению, на прогулку, в то время как я, сидя в углу, ломала голову, как бы протянуть еще день-два с незначительным количеством денег, которые у меня были в запасе, а Леопольд рылся в ящиках в надежде отыскать несколько! бывших у него старинных монет, которые он мог бы пустить в оборот. В это время прачка принесла белье Канфа, которое я сосчитала и за которое имела удовольствие уплатить, потому что, хотя Канф и получал от своих родителей 25 марок ежемесячно на мелкие расходы, он тем не менее предпочитал, чтобы я заботилась о его счетах.

Теперь мне уже не пришлось ломать голову, куда употребить остаток денег: прачка, унеся их, сразу решила вопрос.

На этот раз пора было покончить. Я велела отнести кровать Канфа на чердак, между тем как Леопольд потирал руки от удовольствия.

– Воображаю, какую мину скорчит, когда вернется! – воскликнул он, довольный, что мы наконец избавимся от этой обузы.

Это был интересный момент, вознаградивший нас за многие беспокойства, когда Канф, по обыкновению, очень точно вернулся домой в обеденный час и, проскользнув в дверь, тотчас же направился к своей кровати, чтобы, по привычке, положить на нее свою шляпу и трость, и наткнулся на пустое место; две ярких юбки сверкнули, точно блуждающие огоньки, из-под его очков, стараясь понять эту загадку. Леопольд и нескольких словах объяснил ему, наконец, что настала пора действовать, а не только искать.

В тот день мы снова почувствовали себя дома; ним не приходилось больше каждую минуту думать о том, что между нами посторонний человек, и в наш дом снова вернулась прелесть домашнего очага, которой он столько времени был лишен. Радость была так велика, что в этот день мы даже забыли о наших заботах.

* * *

В эту зиму Леопольд стал скучать в Граце; ему захотелось видеть другие лица, подышать другим воздухом.

Его очень кстати пригласили прочесть лекцию в Будапеште; к тому же в немецком театре, в этом же городе, должна была идти оперетка Агнерера «Блюстители нравственности».

Леопольду нравилась Венгрия, хотя он там никогда еще не бывал; прекрасная, пышная страна, благородная, рыцарская нация! К тому же он был небезызвестен венграм; большинство его рассказов было переведено на венгерский язык; кроме того, у него были родственники в этой стране: две кузины – г-жа ф. Корсан с сестрой Розой Захер.

Мы отправились в Будапешт в конце февраля 1880 г.

Кузина Ванда (г-жа ф. Корсан) наняла для нас по соседству с лицеем, в котором ее муж был директором, две меблированные комнаты, что избавило нас от разорительного пребывания в гостинице. Вся семья Корсан приняла нас очень дружески.

Газеты поместили лестные заметки о приезде Захер-Мазоха в Будапешт и о его предстоящей лекции; мы целый день принимали посетителей и получали одно приглашение за другим. Леопольд покорил все еврейское общество своими «Еврейскими рассказами», и оно потребовало своего писателя.

Евреи не прочь были бы сделать из него своего единоверца, но так как это было нелегко, то они должны были удовольствоваться, оказав ему дань уважения как христианскому защитнику их расы. Тот факт, что евреи хотели выдать его за своего единоверца, доставлял удовольствие Леопольду и вместе с тем раздражал его. Ему это было приятно, потому что доказывало верность его понимания еврейства, и вместе с тем раздражало, потому что он придавал огромное значение своему происхождению и семье и настаивал на том, чтобы все знали, из какого знатного рода он происходит.