Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 53

В номере на столе стояла большая коробка и письмо с «Добро пожаловать» от некоего барона Ди Стефано. В коробке оказался пасхальный марципановый ягнёнок.

В час Ренато представил меня барону – представительному мужчине с седыми висками, который повёл нас в гостиничный ресторан и усадил за свой персональный стол на шесть персон. Я сгорала от любопытства: что за барон? Выяснилось следующее. Барон Ди Стефано жил в Hotel delle Palme постоянно, занимал suite с террасой на последнем этаже (он разводил там цветы). Много лет назад его приговорила к этому изысканному виду лишения свободы мафия, в наказание за какую-то провинность, допущенную им по молодости лет. Заключение было не одиночное: за круглым ресторанным столом у барона не переводились гости. Кого только не перебывало у него за те десять дней, что я прожила в Палермо! Даже две сестры – русские аристократки из Америки (одна из них замужем за знатным сицилийцем). За десять дней мы с Ренато и Мимиз ни разу не получили увольнительной, если не считать запланированной ещё в Риме моей встречи с Леонардо Шашей.

Леонардо Шаша, на мой взгляд, лучший, истинно европейский писатель современной Италии. В моём переводе вышли его романы «Если сова прилетает днём» и «Египетская хартия», рассказы. Мы с ним переписывались, в Москву он не ездил. Стало быть, встреча в Палермо было первой. Я волновалась – придёмся ли по вкусу друг другу?

Но ещё больше волновался Ренато, – почему, я пока не знала. И настоял на том, чтобы встреча состоялась у них дома, а не в гостинице. По мне, пусть будет так.

На другой день, как условились, в 10 утра, я ждала Шашу у Гуттузо. Он вошёл, холодно, кивком головы, поздоровался и сказал мне:

– Если вы не возражаете, завтра в это время я заеду за вами в Hotel delle Palme.

Холодно, кивком головы, попрощался и ушёл.

Весь следующий день я провела с Леонардо. Он заехал за мной и повёз в издательство Селлерио, его детище: муж и жена Селлерио под его руководством издавали отборные книги. Семь лет спустя мы с Эльвирой Селлерио сидели вместе в зале Капитолия, получали – я во второй раз – Премию по культуре.

Обедать Шаша повёз меня домой. Жена Мария – славная, слегка располневшая, очень домашняя, бывшая учительница. У просветителя Шаши жена должна была быть учительницей! Потом пили кофе в его кабинете и говорили, говорили, не могли наговориться – о книгах, о переводе, о России, об Италии, о жизни…

– Если бы я оказался в неволе, я бы эмигрировал!

Первый и последний раз я услышала от итальянца такую фразу.

Провожая меня поздно вечером, уже в дверях, он насовал мне в карманы кулёчков с сицилийскими сладостями.

О том, что развело многолетних друзей Гуттузо и Шашу, я узнала годы спустя, из газет. В Палермо я лишь наблюдала ненормальную ситуацию – Гуттузо, искавшего встречи, и Шашу, с презрением его отталкивавшего.

Леонардо Шаша тоже отдал дань эпохе, согласился войти в Муниципальный совет Палермо от ИКП. Но ненадолго, с коммунистами ему было не по пути. «Если надо выбирать между истиной и революцией, мы выбираем революцию», – заявил Пайетта. «А я, разумеется, истину», – отмежевался Шаша.

Гуттузо узнал, что на выборах 1979 года Шаша баллотируется от радикальной партии Паннеллы, и написал ему, что «засомневался в глубине и качестве его дружбы», на что Шаша ответил: «А я в твоей не усумнился даже после того, как узнал, какую ты позицию занял по отношению к венгерским событиям и к советским танкам в Праге… Уверенный в том, что ты владеешь истиной в последней инстанции, ты решил вернуть меня на путь истинный. Так когда-то рождалась инквизиция».

Окончательный разрыв произошёл скандально. В парламентской комиссии по расследованию убийства Моро заслушивали Андреотти, и Шаша спросил, разделяет ли он мнение о связи красных бригад с Чехословакией (а за ней известно кто стоял), мнение, высказанное в беседе с ним, Шашей и с Гуттузо генсеком ИКП Берлингуэром. Берлингуэр подал на Шашу в суд за диффамацию; Шаша, в свою очередь, возбудил дело о клевете и призвал в свидетели Гуттузо. Гуттузо взял сторону Берлингуэра (партия превыше всего).

Римская прокуратура прекратила дело – против Шаши, поскольку речь шла о высказывании парламентария, а против Берлингуэра, поскольку «вымысел Шаши не содержал клеветы». (Через двадцать лет выяснится, что один из руководителей ИКП был тогда направлен в Прагу с протестом против поддержки Чехословакией красных бригад).

Ренато надеялся воспользоваться моим присутствием, чтобы помириться с Шашей, разрыв со старым другом – сицилийцем угнетал его. Так я невольно встряла в эту историю.

В последний раз Ренато и Мимиз были в Москве осенью 1982 года. Есть фотографии: мы втроём в номере и на балконе «Националя» с видом на Кремль. Я уже знала, что скоро уеду. Нормально воспринять моё решение Ренато бы не мог. Я в эмиграции была бы живым опровержением его идеалов. И жизнь подтвердила мои опасения. Зная, что я в Милане, он ни разу не подал голоса. Изменница перестала для него существовать. Правда, раза два в год у меня появлялся старый знакомый Марчелло Карапецца. Без слов было ясно: Ренато посылал его удостовериться, что я не умираю с голода под забором. Я же о нём узнавала из печати, усиленно перемывавшей ему косточки. Из газет же узнала, что он болен раком, что Мимиз, находившаяся при нём в клинике, в одночасье умерла от инсульта, что он за три месяца до смерти усыновил Фабио и оставил ему трёхсотмиллиардное наследство. Ренато любил Фабио, как сына; он очень сокрушался, что у них с Мимиз нет детей. После смерти Мимиз Ренато запретил пускать к себе Марту; с ним был только монсиньор Анджелини и захаживал Джулио Андреотти. «Я лишь помог ему умереть», – отговаривался кардинал в ответ на расспросы журналистов, допытывавшихся, действительно ли коммунист Гуттузо уверовал в Бога.

Мне вспомнилось, как Ренато снова и снова возвращался к больному вопросу: церковь не простила ему его картины “Crocefissione” (“Распятие Христа”), с обнажёнными фигурами, с обнажённой Марией Магдалиной у подножия.

– Скажи на милость, во что я должен был их одеть? – в который раз взывал он к моему непросвещённому мнению.

Я думаю, что Ренато Гуттузо был, как Ориана Фаллачи, неверующим христианином.

Как водится в таких случаях, обнаружился внебрачный сын, некий Антонелло, претендовавший на фамилию; племянники Мимиз претендовали на фамильную виллу в Велате; все они, начиная с Марты, обвиняли Фабио в том, что он воспользовался беспомощностью больного Гуттузо в своих корыстных целях. Суд решил дело в пользу Фабио Карапеццы. Вскоре умер, тоже от рака, Марчелло Карапецца. Только по-прежнему жовиальную, вездесущую Марту можно частенько видеть по телевизору.

Что у меня осталось от него? Эти обрывки воспоминаний, эстамп «Двенадцать чёрных роз», натюрморт «Листья и орехи» с трогательной надписью и застольные карандашные портреты на листках из блокнота. И щемящее чувство жалости к нему и Мимиз, и досада по поводу недостойного, скандального конца, и глухой, неистребимый протест против чумы, с 1917 года расползшейся по всему земному шару, отравившей жизнь моего и, увы, не только моего поколения.