Балтийцы (сборник) - Леонид Павлов Страница 53

– Напрасно мокнете, сейчас все в порядке, пойдемте в рубку – я вам что-то расскажу.

Долго возились, стараясь раскурить отсыревшие папиросы. В тепле охватила неприятная, влажная испарина. Синеватый цвет лампочки делал лица бледными и усталыми.

– Ну и история, я вам доложу, – начал свой рассказ помощник. – Еще в Батуме, когда грузили гроб с покойным лейтенантом, слышу, бурчат матросы между собой, что не дело перевозить утопленника, да еще самоубийцу, отнимать у моря то, что ему принадлежит. Особенно на этот счет мастер разводить темноту старый Яковенко. Всю свою жизнь он шатался по белу свету, ну и авторитет у них, а как выпьет, так такие чудеса выдумывает, что только диву даешься. Боцман-то больше слыхал, да и намотал себе на ус, присматривал за ними. Как нас шквал положил, Яковенко и говорит ребятам: «Если не вернем упокойника морю, всем нам, братцы, крышка, так что ослобоним крепления, пусть он с миром уходит туда, откуда пришел». Кто-то из наших матросов подслушал да и доложил боцману. Тот на палубу – и видит, что вот-вот гроб за борт полетит. Успели все обделать так, что никто и не видел. Он скорее выгнал, кого только мог, наверх, и приказал закрепить гроб заново. Теперь дневального держит там. Доложил боцман и нашему «старшому», а тот отмалчивается, будто заодно с Яковенко. Ну, вот, вы и поймите наших стариков. Чудеса!..

Короткий весенний шторм быстро утихал. Светало. Сильный, но уже ровный ветер гнал низкие серые тучи, из которых сыпал непрерывный мелкий дождь. Температура заметно падала. В этой сетке дождя прошел день без всяких происшествий.

Прижались ближе к берегу, миновали благополучно опасный район около мыса Пицунда, любимое место атак германских подводных лодок на наши транспорты, и, определив свое место, легли курсом прямо на Керчь. Спешили, пользовались ненастной погодой, плохой видимостью, к рассвету хотели быть на месте. А пока что отдыхали от ночных треволнений, спали, ели и, будто сговорившись, молчали, лишь иногда лениво перебрасывались словами. Молчал и пассажир, как молчал и корабль, уносивший его домой, к месту вечного упокоения.

А барометр падал и падал. Подходили к нему, щелкали по стеклу пальцами, качали головой. Не к добру. Дельфины лениво переваливались в мертвой зыби. Не к добру. Чайки, вылетая из мглы, с криком садились на воду за кормой, прятали головы под крыло. Не к добру. Сильно захолодало. Вода стала тяжелой, свинцовой. Ровная мертвая зыбь, наследие ночного шторма, превращалась в сильную и неприятную толчею, и под ее ударами в трюмах «Севера» опять заныло и застонало.

– В районе Новороссийска бушует норд-ост, бора, – вдруг разговорился за ужином старший помощник. – Мы пройдем далеко, по краю, ветер будет не особенно сильный, но волну разведет порядочную. Опять неспокойная ночь, мокрая и холодная. Но что делать.

Уже на широте Туапсе начали налетать первые порывы северо-восточного ветра, меняясь в своем направлении более чем на четыре румба. Эти порывы становились все чаще, сильнее, и наконец, с наступившей темнотой, завыла бора. Правда, вся страшная сила этого ужасного урагана опасна лишь в сравнительно небольшом районе около Новороссийска, и находившемуся далеко в море «Северу» пришлось бороться с его падающей яростью. Теперь корабль принимал удары растущих волн правой скулой своего полубака, ветер срывал верхи с высоких гребней, вздымал водяную пыль и кропил ею, как дождем. Становилось все холоднее, и, несмотря на это, временами вспыхивали какие-то странные, зеленые молнии. Вновь настала беспокойная, ненастная ночь. Будто прав был старик матрос Яковенко – море неохотно расставалось с тем, кто по праву принадлежал ему.

И тогда началось то странное, что навсегда осталось без логического, понятного объяснения. На мостике было холодно, мокро и ветрено. Палов вошел в рубку, где его охватили тепло и непреодолимое желание покоя и сна. Снял дождевик и примостился на диване, не снимая шинели, подняв воротник и закрыв фуражкой лицо от света лампочки. Охватила сладкая дремота, а за дремотою пришел сон. На его могучих, нежных, волшебных крыльях Палов перелетел с жесткого, неуютного клеенчатого дивана далеко-далеко, на другой, широкий, мягкий, такой знакомый диван. Лента жизни развернулась на мгновение в обратную сторону. Детство. Вечер. Большая комната-столовая, освещенная мягким светом. Голова Палова примостилась уютно на чьих-то мягких, теплых коленях. Нежная, родная рука гладит непокорные волосы. Это она, ближайшая из близких. Под большим оренбургским платком, спускающимся с ее плеч, Палову тепло и спокойно. Слышен ровный голос отца, читающего за столом какую-то книгу. Но они его плохо слушают. Свои мысли обступили, что-то шепчут, зовут. А за окном ночь. Кругом снежное море-степь, а в степи их корабль-дом, качается, убаюкивает. Ветер срывает со снежных валов верхушки, бьет поземку в окна, злится, все больше и больше чувствуя свое бессилие. Вдруг нежная рука вздрагивает, перестает гладить голову, останавливается. Замолкает голос отца. Палов не слышит другой, чужой голос, но чувствует, что ему говорят, внушают немедленно встать, проснуться. Ветер распахивает окно, врывается холод, и Палов ясно ощущает, как сильная ледяная рука схватывает его за плечо и сильно встряхивает. Он открывает глаза в тот момент, когда слух поражает громкий удар от захлопнувшейся двери рубки. Дверь задергивалась занавесью, и эта занавесь еще сильно колыхалась от ворвавшегося порыва ветра. Ледяной холод был в рубке. Палов вскочил и быстро вышел на мостик, охваченный внезапным, непонятным чувством тревоги.

Когда прошло первое ощущение слепоты, Палов увидел, что «Север» продолжает бороться с высокой и сильной, почти встречной, волной. Форштевенем и правой скулой он методично разбивал волны, переваливался с борта на борт и неуклонно шел вперед. Рядом с рулевым, прижавшись к обвесу мостика, стоял и всматривался в темноту старший помощник. Подойдя к нему и тронув его за плечо, Палов спросил:

– Вы звали меня?

– Нет, зачем же, все в порядке, – в голосе уставшего человека звучало удивление.

Цепляясь широко расставленными ногами за качающуюся палубу, склонившись к светящейся картушке компаса, крепко держа в сильных руках рукоятки штурвала, у руля стоял и внимательно правил, удерживая «Север» на курсе, пожилой рулевой-старшина латыш Лацис. Этого немного сумрачного, крепкого и, по-видимому, уверенного в себе человека Палов заметил еще прошлой ночью, во время налетевшего шквала. В нем чувствовались опыт, спокойствие и знание своего дела.

Прошло две-три минуты молчания. Палов отошел на середину мостика. К нему подошел и помощник, очевидно, желая что-то сказать. В этот момент рулевой, внезапно вздрогнув и выпрямившись, начал быстро-быстро перебирать рукоятки штурвала, видимо напрягаясь, кладя руль на борт, и громко крикнул назад, через плечо:

– Есть, лево на борт!

И сейчас же вслед за этим блеснула ослепительнейшая молния, осветив, как днем, весь горизонт вокруг корабля и людей, застывших в оцепенении перед ледяным взглядом идущей к ним навстречу гибели. Настал отрезок времени вне измерения.

Впереди, чуть с правой стороны по носу, на гребне высокой, крутой волны, ясно обрисовываясь всем своим контуром, качаясь, будто в раздумье, готовилась к падению вниз, вместе с волной, большая мина заграждения. Словно гремучая змея, свившись в кольцо, качая головой с рогами, она выжидала момент, чтобы нанести смертельный удар. Сорвавшись с якоря с минных полей под Керчью или Новороссийском, она неслась куда-то по капризной воле ветра и волн, неся страшную опасность внезапной, неожиданной катастрофы. Падая на правый борт, «Север» неминуемо встречался с ее падением и… своей гибелью, если бы, за несколько жизненных секунд, рука рулевого не положила руль влево на борт. Все ускоряя движение, форштевень «Севера» катился влево. Наступившая абсолютная темнота поглотила в себе шум ветра, шум беспокойного моря, оставив лишь звук напряженного биения сердца и, точно звенящей, мысли: «Пройдем или… нет»!