Петербургский ковчег - Сергей Михайлович Зайцев Страница 53

—Ушибся о дверцу экипажа...

—И все же... Здесь какая-то ошибка. Я никому не причиняла зла, — недоумевала Милодора. — Все происшедшее воспринимается, как страшный сон. Я до сих пор не могу поверить, что кошмар этот наяву. И со мной... Вы можете объяснить? Разве я кого-нибудь убила?

Карнизов усмехнулся:

—Лучше бы убили. Это еще не самое большое преступление. Или вы не знаете, какого рода преступники попадают к нам — в тюрьму равелина?

—Преступники? — побледнела Милодора. — Какого рода?...

—Представляющие опасность для... — поручик обернулся на портрет государя-императора, — августейшего дома...

Милодора перевела настороженные глаза на портрет царя.

—Я знакома с Александром Павловичем... И вам это, должно быть, уже известно... Он добрый человек — достаточно видеть его глаза... Разве я могла... За что? — потрясенная, она не понимала, что слова ее выглядят полнейшим лепетом.

Карнизов, снисходительно улыбаясь, откинулся на спинку стула:

—А я читал ваш опус, сударыня.

—За это?... — Милодора почувствовала, что от волнения у нее зашумело в ушах.

—Нет, что вы! В ваших писаниях нет ничего предосудительного. Розовые дамские фантазии. Прекрасная грусть...

—Тогда я не понимаю.

Улыбочка сползла с губ поручика:

—Любопытно, но не более. Жаль, что вы потеряли на это столько времени. Вы могли посвятить себя, свою красоту кому-нибудь, сделать хоть одного человека счастливым. Что еще требуется открасивой женщины!... А вы, пойдя на поводу у близоруких европейских вольнодумцев, надумали осчастливить всех... Меня только мучает вопрос: неужели вы верите в то, о чем пишете?

—Верю ли я? Зачем же тогда писать? — это было так очевидно для Милодоры.

Карнизов с минуту молча смотрел на нее, как будто пытаясь понять, отвечает она искренне или лукавит. Его служебный опыт говорил, что после трех суток каземата мало кто оставался способен лукавить. Холод, сырость, темнота, одиночество, неизвестность ломали людей и посильнее духом, чем эта хрупкая женщина.

В глазах поручика появилось некое подобие сожаления:

—Ну-с, покончим с этими малозначимыми вещами и приступим к делу, — он положил перед собой два листка бумаги: один исписанный, а другой чистый; заглянув в исписанный лист, поднял на Милодору строгие глаза. — Как ваше имя, сударыня, и назовите отчество и сколько от роду лет?

Милодора очень удивилась бы этому вопросу, кабы не была теперь так слаба:

—Но вы же знаете...

—Молчать!!! — вдруг гаркнул Карнизов и нервно подскочил на стуле.

Милодора вздрогнула от этого внезапного выкрика, от этой перемены в настроении поручика и поежилась; на нее в жизни никто не кричал.

Поручик, расстегнув воротник, сказал уже спокойнее:

—Отвечайте исправно: ясно и по существу. Мы ведь тут не в опере. Не так ли?... И не любезностями обмениваемся...

—Милодора Николаевна Шмидт, урожденная Степанова, — Милодора покрепче сцепила дрожащие пальцы и смотрела на блестящие носки сапог поручика, торчащие из-под стола. — Лет — двадцать...

Скатерть слегка сползла с плеча Милодоры, и обнажилась изящная, слегка выступающая вперед ключичка; взглянув на нее, Карнизов невольно облизнулся.

—Какого вы вероисповедания и каждогодно ли бываете на исповеди и у святого причастия?

—Православного... каждогодно...

Глаза поручика из строгих стали какими-то масляными; он как будто мало сейчас думал о том, что спрашивал.

—Присягали ли на верность подданства ныне царствующему государю императору?

—Не присягала, — Милодора подняла на него глаза, вздрогнула, прикрыла плечо. — Господин поручик, я - женщина. Я же не офицер.

—Н-да... Женщина, верно... — у Карнизова дернулась щека. — Если б вы были офицер, я совсем не так с вами бы разговаривал.

—А как? — сорвалось у Милодоры.

Поручик, однако, и не думал отвечать.

—Вам известен господин фон Остероде?

Милодора внутренне вздрогнула; она не хотела называть здесь никого из тех, кто бывал у нее «на вечерах».

—Известен... Да вы и сами его знаете, должно быть. Милый человек. Любит морские прогулки, ценит высокую поэзию...

Карнизов презрительно скривил губы, но тут же болезненно поморщился:

—Этот милый человек, как вы говорите, выдал вас с потрохами.

Милодора молчала, глаза у нее округлились.

Поручик продолжал:

—Милый офицерик Остероде, стоило его слегка прижать, объявил в этом самом номере, что вы, сударыня, масонка, что вы, соответственно, человек неблагонадежный и представляющий очевидную опасность...

—Я ничего не понимаю, — Милодора потерла виски; ей казалось, что стул под ней зашатался.

—...Что у вас довольно часто проводятся масонские собрания. Я думаю, вряд ли вы на этих собраниях судите о высокой поэзии и обсуждаете морские прогулки... Скажете, что я не прав? — Карнизов, покачиваясь на стуле, несколько секунд наблюдал, как у Милодоры вздрагивают губы. — Остероде назвал и других масонов, кроме вас. Вот, Бастурмина, например. Еще — господина Алексеева. А также господ Кукина, Кульчицкого, Остронегина... Но это все мелочь, — стул под Карнизовым слегка поскрипывал. — Заплывали к вам рыбы и покрупнее, близкие к государю...

—Не может быть, — едва прошептала Милодора.

—Что не может быть?

—Что Остероде...

Поручик с нескрываемой ехидцей ухмыльнулся:

—Помилуйте! Не может быть, что Остероде... Вы вроде умная женщина и в то же время — совсем дитя!... А может быть, что вы здесь?...

Милодора промолчала. Она была бледна, она дрожала и куталась в скатерть. Она отвернулась от Карнизова и смотрела куда-то в угол. Она была сражена и подавлена.

А поручик некоторое время разглядывал ее изящную тонкую шею; он получал удовольствие от созерцания поворота этой шеи. Потом, черкнув несколько слов на чистом листе, спрятал бумаги в стол.

Сказал:

—Достаточно на сегодня. Будем считать, что знакомство состоялось, и основные вопросы я задам вам завтра. У нас ведь есть время. Не так ли?

Милодора ответила, не поворачивая головы:

—Мне холодно.

—Вас переведут в другой номер, как я обещал. Там воздух суше и есть волосяной матрас — согреетесь, — Карнизов обернулся к двери и крикнул: — Солдат!...

Вошел знакомый уже Милодоре солдат.

Поручик велел:

—Отведешь ее в номер четырнадцать...

... В номере четырнадцать было светло — окно здесь не закрывали ставнями. Но стекло за решеткой было таким пыльным, засиженным мухами и оплетенным по углам паутиной, что создавалось впечатление, будто его не мыли со времен императора Павла I, заложившего сей каменный «смирительный» дом. Не удивительно, что сквозь это стекло ничего нельзя было разглядеть; только некие мутные пятна проступали тут и там. Милодора, остановившись возле окна, так и не поняла, куда оно обращено: во дворик тюрьмы или к стенам равелина.