Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии - Елена Соломински Страница 53

Защитники по политическим делам говорили, что военные судьи гораздо корректнее держат себя, чем члены судебных палат. В судебных палатах при рассмотрении политических дел слышны были окрики председателей, защитникам не давали говорить, их на каждом шагу останавливали, а в военных судах защитники говорили вдоволь, их не прерывали. Судьи внимательно слушали их, и казалось, что они вполне согласны с защитником, – но в результате были смертный приговор или бессрочная каторга.

Как-то раз я оказался на сессии в городе Камышине. Там же происходил военный суд по крупному политическому делу. Из многих городов приехали знаменитости: из Петербурга– А. С. Зарудный, из Саратова – Н. Н. Мясоедов, А. А. Токарский, из Самары О. Г. Гиршфельд ³⁶⁷, другие. Мне удалось выбрать время и пойти в военный суд. Я был в восторге от мягкого и корректного отношения к защитникам и подсудимым. Адвокаты либерально и подробно говорили. Судьи умиленно смотрели на них. После речи военного прокурора, потребовавшего смертной казни для значительного числа подсудимых, был объявлен перерыв в заседании до следующего дня. Судьи, прокурор и адвокаты жили в одной и той же гостинице, обедали там вместе и добродушно беседовали. Я, в довольно дурном настроении, под влиянием речи прокурора, пришел к одному приезжему защитнику. Мы разговаривали, и вдруг услышали игру на скрипке. Доносились неясные звуки музыки Чайковского. Скрипач играл с большим чувством. И как я был поражен, узнав, что так нежно играет тот самый прокурор, часом ранее с легким сердцем потребовавший смертной казни для подсудимых, среди которых было много юнош ей, виновных в том, что они мечтали по-своему создать рай на земле <…>.

Как приятно отдохнуть от таких воспоминаний и перенестись мыслью в тихие уездные города, где я, приезжая на сессии, знакомился в свободное от занятий время с земскими деятелями, с людьми земли.

Председатели земских управ часто бывали и почетными мировыми судьями. В этом качестве они пополняли состав суда на сессиях и вносили туда живую струю, верный житейский взгляд на дело. Мы, коронные судьи ³⁶⁸, рассуждали теоретически, знали крестьян по бумажкам, по разным дознаниям и показаниям, а они знали душу и характер населения. В этом отношении они были очень полезными сотрудниками.

Выезды на сессии имели огромное значение и влияние на судей. Вообще, знакомство с жизнью на местах, с разнообразным населением, весьма полезно для любого судьи, – который должен знать жизнь, поскольку имеет дело с живым человеком и может понять его, только зная окружающую его среду. К счастью, по серьезным делам роль коронных судей ограничивалась определением наказаний по статьям уложений, то есть наказаний за преступления, в которых присяжные заседатели признали подсудимых виновными. Суд мог понижать наказание лишь на две степени, и надо отдать справедливость: большинство судей всегда пользовалось этим правом. С каждым годом всё более и более росло у меня убеждение в святости принципа: «Не судите – и не судимы будете». Когда видишь перед собой подсудимого, когда переживаешь с ним весь ход судебного следствия, тогда чувствуешь всю тяжесть роли судьи и часто фальшивое его положение.

Будучи судьей, я не последовал совету прокурора судебной палаты Макарова и окунулся в гущу общественной жизни, и начал уделять много времени общественной деятельности. Это и спасало меня.

Глава третья

Как я сказал, приехав в Саратов в марте 1904 года без Екатерины Владимировны, я остановился у своих друзей Кальмановичей. В их доме и через них я быстро познакомился со всеми местными общественными деятелями. Семья Кальмановичей была одной из самых интересных в Саратове. Сам Самуил Еремеевич Кальманович, талантливый адвокат, пользовался большим уважением как в обществе, так и в судебном мире. Прокуратура не могла не признавать за ним таланта и знаний, а потому недолюбливала его и неохотно выступала в делах, в которых он был защитником. Анна Андреевна Кальманович ³⁶⁹ издавала брошюры по женскому вопросу, посылала статьи в западноевропейские журналы, участвовала в конгрессах.

Все культурно-благотворительные учреждения Саратова резко отличались от самарских. Здесь шире был масштаб этой работы, и шире было участие в ней интеллигенции.

В Саратове, как общество, так и печать принимали самое деятельное участие в жизни и деятельности «Общества пособия бедным». На это общество смотрели не как на исключительно филантропическое дело, а как на дело культурное и даже политическое. Общество имело приют, мастерские, курсы, но, за отсутствием широкой политической жизни, было еще и чуть ли не единственным местом, где могли более или менее свободно дебатироваться общественные вопросы. Самые крайние левые элементы работали здесь, и на собраниях произносились речи с ярким политическим оттенком.

Доход Общества пособия бедным составляли членские взносы и пожертвования. Жертвовали богатые купцы, оставлявшие капитал, процентами с которого должно было пользоваться это общество. В особенности известен был капитал умершего в Саратове богатого купца-молоканина Аносова ³⁷⁰: проценты с этого капитала давали обществу около двух тысяч рублей в год. Я пришел в ужас, когда познакомился с порядком выдачи процентов с этого капитала бедным. Выдача производилась зимой, в годовщину смерти Аносова. За две недели до этого дня в городской управе открывался прием прошений от лиц, желающих воспользоваться пособием. Словесные просьбы не принимались, и в городскую управу с окраин Саратова, где ютилась беднота, вереницей тащились женщины, престарелые отцы семейств, отставные чиновники, получающие грошевые пенсии.

В день выдачи пособий в зале городской думы, в присутствии наследников Аносова, служили торжественную панихиду. В коридорах управы, на улице, на холоде ждала толпа подавших прошения, их было свыше тысяч и, причем некоторые из просителей по болезни не смогли явиться. Прошений набиралось от 1 500 до 1 800. Более или менее прилично одетые просители, то есть те, на которых была хоть какая-нибудь одежонка, допускались в зал и тоже молились об упокоении души умершего благодетеля. Затем начиналась раздача денег. Из суммы в 1 850 или 1 900 рублей часть удерживалась в пользу школы при каком-то монастыре, часть в пользу детей служащих городской управы, а остальная сумма в 1 200 или 1 300 рублей делилась между всеми подавшими прошения, им доставалось от полтинника до рубля на семью. Просителей пускали по очереди, некоторые, чтобы получить эти деньги, простаивали от девяти часов утра до пяти-шести вечера, до некоторых очередь доходила на следующий день. Можно себе представить душевное состояние семьи, подавшей прошение, причем некоторые неграмотные за написание бумаги платили, копеек двадцать или тридцать. Подав прошение, проситель тревожно ждал посещения «ревизора» с опросным листом. После такого посещения, он опять тревожно ждал, теперь дня выдачи, строил планы – на что он употребит это пособие, – и в результате получал пятьдесят копеек или рубль.