Дядя Джо. Роман с Бродским - Вадим Месяц Страница 53

Эрик Кунхардт обзавелся абонементом в Metropolitan Opera House и общался с прекрасным каждую неделю. Предлагал мне сделать то же самое, но я к тому времени до классики морально не дорос. Я обещал присоединиться к нему в ближайшем будущем, а пока что прослушивал обрывки арий в его исполнении. Эрик сидел за компьютером и напевал «Севильского цирюльника» или «Риголетто», тая от наслаждения. Он был умилителен. Три года назад ему диагностировали рак мозга и сделали операцию. Ровный розоватый шрам тянулся по его цыплячьей шее от уха до уха. Одно время он носил шелковые кашне, но не прижилось. Клетчатые рубашки с расстегнутым воротом, повседневные пиджаки, голубые джинсы, мокасины… Эрик не мог изменить себе — и в оперу ходил в таком же виде. Побывав одной ногой в могиле, он старался наслаждаться жизнью и особо не парился. Тарковского или Феллини, которых я показывал своим круглоротым студентам, не воспринимал. К плагиату Эшбери отнесся с юмором, в то время как на гуманитарном факультете буквально объявили траур. Ходили, будто набрав в рот воды, и старались не смотреть друг другу в глаза.

— Я хочу отдохнуть, — говорил Эрик. — А ты меня грузишь какими-то странными проблемами.

— Душа обязана трудиться, — отвечал я с юношеским максимализмом, но он слал меня куда подальше.

Любовь к музыке может завести далеко. В Balducci’s на Шестой авеню мы с ним купили бутылку Marqués de Riscal, сыра, зелени и направились в гости к Курту, коллеге Эрика по лаборатории в Стивенсе. Прошли метров триста в сторону Бродвея и остановились у маленького парадного, обрамленного двумя клумбами с георгинами.

— Хорошее место, — сказал Эрик. — Главное, недалеко от метро.

Курт снимал просторную студию на третьем этаже здания. Мы поговорили об улочках Виллиджа, сравнивая их с архитектурой старушки Европы.

— Уютно, — говорил Курт. — Куда угодно можно дойти пешком. Я уже забыл, что такое машина.

— А я, наоборот, пригнал сюда свой ниссан из Каролины, — встревал я.

— Абсолютно глупая идея, — утверждали мужики.

Мы пришли к нему без Кристины, потому что Курт, как и я, был холост. На русскую пьянку встреча не тянула, но мы задачи напиться и не ставили. Беседа была легкой и ни к чему не обязывающей, однако в какой-то момент мне стало нестерпимо скучно. Я стоял у окна, следя за передвижениями на улице. Хеллоуин продолжался. По Девятой в обнимку прошли мужчина и женщина на ходулях. Они были в одинаковых серебряных цилиндрах, верхушки которых почти достигали второго этажа. Из подворотни выехал старик на высоком трехколесном велосипеде. Он яростно звенел в звонок и одновременно пил вискарь из плоской стеклянной фляжки. В витринах по всему городу появились здоровенные оранжевые тыквы с прорезями для глаз и рта, и хотя я видел их и раньше, о языческой сути праздника узнал на днях от Кристины.

На стене у Курта висели две репродукции обнаженных Модильяни, и, отойдя от мыслей о городском язычестве, я заговорил об искусстве. Физики прикончили бутылку вина и заварили кофе. Курт сделал несколько глотков, обмакнув щетину рыжих усов в темную жижу. Усы наполовину окрасились, и его лицо приобрело зловещий вид.

— Дамочка хорошая, — кивнул я на голую итальянку на картине. — Тебе не кажется, что от бесконечного тиражирования ее прелесть обесценилась?

— А что с ней станет?

— Это, Эрик, то же самое, что с твоим «Севильским цирюльником». Если все будут насвистывать одну и ту же мелодию, то наступит смертная тоска. Это типа CNN. Куда ни приедешь — везде CNN. Одни и те же новости. В квартирах Климт, Модильяни, Пикассо. Нет ничего другого?

— Может быть, и нет.

— А если есть?

— Дыма, так устроен рынок.

— Так вот. Модильяни твой работал на рынок. Он, может, и умер от пьянства и нищеты, но подспудно работал на рынок. Он попсовик, твой Модильяни.

— Он не виноват, что его подняли на щит после смерти.

— Виноват.

— Дыма, — протянул Эрик, взмахивая руками. — Ты вечно чем-то недоволен. Всё проще. Есть прекрасная музыка. Есть прекрасная живопись. Женщины красивые есть. Чего тебе еще надо?

Эрик был прав. Не знаю, какая меня сегодня укусила муха, но то, что Модильяни стал общим местом, было очевидно. Необходимо освобождение от бренда, от цитаты, от повторения, думал я. Мне было жаль, что красота подруги художника стала общедоступной. Это было чувство собственника. В ту пору мне казалось, что все лучшее должно принадлежать мне.