От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы - Абрам Рейтблат Страница 52

Из других религиозных книг шире всего были распространены Псалтырь, Евангелие, религиозно-нравственные книги. Библия почти не встречалась в крестьянской среде, здесь бытовало представление, что, полностью прочитав Библию, можно сойти с ума.

Если попытаться сформулировать характер изменений, происходивших в чтении крестьян, его необходимо будет определить как переход от книги религиозной – к книге светской, от житий святых – к романам и повестям. Правда, тот факт, что, как признавали наблюдатели, «наибольшим уважением со стороны стариков пользуются книги духовно-нравственного содержания, а молодым поколением уважаются более рассказы, повести и даже романы» ⁴¹⁴, отнюдь не означал быстрой смены одного типа чтения другим. Это, скорее, констатация возрастных предпочтений читателей. Став стариками, крестьяне нередко меняли свои интересы и становились читателями религиозно-нравственной литературы. Случалось и так, что разные типы литературы сочетались в чтении одних и тех же лиц. Например, в Орловской губернии пожилые мужики, собиравшиеся зимой для совместного чтения, в одни дни читали житийную литературу, а в другие – лубочные издания сказок («Бова», «Еруслан» и т.п.) ⁴¹⁵.

Светскую лубочную книгу читала главным образом молодежь. Приведем несколько характерных свидетельств. По словам крестьянина из Рязанской губернии, он в детстве и юности (конец 1870-х – начало 1880-х гг.) «читал всякие под руку попадающиеся книги: “Бову Королевича”, “Еруслана” во всех его вариантах, “Английского милорда”, “Францыля” <…>» ⁴¹⁶. Поэт Е.Е. Нечаев, сын рабочего, вспоминал про середину 1870-х гг.: «[К нам] стал заходить молодой коробейник, с которым я подружился; коробейник приносил сказки лубочного издания, за ночлег, ужин и чай он дарил мне всякий раз книжку в 36 страниц, самого разнообразного содержания: “Солдат Яшка – красная рубашка”, “Еруслан Лазаревич”, “Живой мертвец” и проч., а позднее преподнес мне роман “Медвежья Лапа”». Поэт Г.И. Шпилев уже в начале XX в. «читал все попадавшие в мои руки, но главным образом лубочные издания, вроде “Бовы Королевича”, “Еруслана Лазаревича”, “Битвы русских с кабардинцами” и т.п. В лубочном же издании и изложении я прочитал про “Илью Муромца” и “Тараса Бульбу”. “Тарас Бульба” мне понравился, и это заставило меня, уже позже, прочитать его у Гоголя» ⁴¹⁷.

Что же значила лубочная литература для крестьянства? Ответ на этот вопрос чрезвычайно затруднен, и одна из основных причин этого – слабая изученность круга знаний и верований русских крестьян, их стремлений и чаяний. Немногочисленные работы современных исследователей затрагивают лишь отдельные аспекты социально-политических, религиозных и этических представлений русского крестьянства второй половины XIX в. ⁴¹⁸ Задача же целостного системного описания мира представлений русского пореформенного крестьянства, структуры и динамики ценностей и норм, регулирующих его деятельность, еще далеко не решена.

И до реформы 1861 г. были крестьяне, не только овладевшие грамотой, но и получившие довольно высокое для своего времени образование ⁴¹⁹. Но только в пореформенный период объективные обстоятельства социально-экономического характера (усиление роли товарно-денежных отношений, расширение контактов деревни с правовыми органами, расслоение общины, усиление отходничества) и просветительская деятельность земства и народнически настроенной интеллигенции (рост сети школ в сельской местности, издание «книг для народа», создание «народных библиотек») постепенно разрушали патриархальную картину мира, вначале лишь частично деформируя ее, а в конце XIX – начале XX в. приводя у значительной части крестьянства к кризису традиционного мировоззрения и интенсивным поискам новых духовных опор.

Лубочная книга, которая в дореформенный период находила читателей в крестьянской среде, главным образом среди дворовых, с 1860-х гг. начинает все шире проникать в деревню. Она дополняет, а позднее и в значительной степени замещает фольклор, сохраняя, как было показано выше, тесные связи с ним.

Лубочные издания (как и вообще книги) читали те, кто уже был «выбит» из традиционного сельского образа жизни, кто через земскую школу либо проживание в городе соприкоснулся с иной культурой и почувствовал неабсолютность предписаний и запретов, внушаемых родителями и сельским окружением. В книге читатель искал ответы на волнующие вопросы для ориентации в сложном окружающем мире.

Эти лица, как правило, были неудовлетворены своим местом в социальной иерархии (другие прилагали усилия к тому, чтобы вписаться в «социальную систему» путем овладения профессией, женитьбы и т.д.). Читатель лубка искал в нем выход за пределы обычной жизни. Упоминавшийся выше лубочный писатель И.С. Ивин отходничал в детстве (в конце 1860-х гг.) с отцом на различных ткацких фабриках Московской губернии, с трудом перенося тяжелую физическую работу, побои и оскорбления со стороны начальства: «…у меня в это время было одно утешение: я пристрастился к чтению. <…> Здесь я впервые ознакомился с Бовой Королевичем, Ерусланом Лазаревичем, Гуаком, Францылем и прочими. Чтение этих книжек доставляло мне неизъяснимое удовольствие <…>» ⁴²⁰. Л.М. Григоров, который в начале 1890-х гг. был учеником в сапожной лавке, вспоминал, что «бывали свободные минуты <…> делать совсем нечего, – ну, тогда рука лезла за пазуху и доставала оттуда тоненькую скверно отпечатанную книжечку – сказку о каком-либо необъятном образе русской фантазии <…>; душа моя, забыв о сапогах и туфлях, уходила в непроходимые лесные чащи и трепетала там от шума грозных деревьев – великанов; потом вместе с жар-птицей улетала за тридевять земель в тридевятое царство <…>. Я увлекался и все на свете забывал <…> принимался за своих Ерусланов Лазаревичей, Бов-Королевичей и принцесс-Несмеян. Любил я их больше всего на свете, и всякую попавшую в руки копейку тратил на покупку новых сказок» ⁴²¹.