Бомарше - Рене де Кастр Страница 52

Я решил узнать, действительно ли у судебного чиновника, лишившего помощи это бедное семейство, имелись достаточные основания им ее оказывать, и отправился в приход Сен-Жак-де-ла-Бушри, где отыскал в церковной книге запись о крещении, копию которой прилагаю. Вы, без сомнения, будете удивлены не меньше моего, прочтя там: „Крестный отец Марии Софии — Луи Дюгравье, парижский мещанин, проживающий на улице Де Льон в приходе Сен-Поль“.

Возможно ли, что г-н Гёзман, так кичащийся своей добродетелью, надругался над божьим храмом, над верой и над самым серьезным актом, на котором зиждется гражданское состояние, подписавшись именем Луи Дюгравье вместо Луи Гёзман и указав рядом с вымышленным именем вымышленный адрес?»

Да, Бомарше хорошо потрудился, и судьба вознаградила его. Г-н Гёзман соблазнил девушку из низшего сословия и, чтобы скрыть свой грех, согласился стать крестным отцом ее ребенка, но, пытаясь уберечь свою репутацию, к первому бесчестному поступку он добавил второй — подделку, причем этот второй грех граничил со святотатством, ведь речь шла о ложной записи в церковной книге.

За полгода до этих событий, тяжбы Бомарше с Лаблашем, Гёзман заявил, что в основе приговора, вынесению которого он способствовал, лежали не факты, а репутация обвиняемого. Теперь этот прием обернулся против него самого: Бомарше требовал приговора для судьи, способного сделать ложную запись в церковной книге, а значит, вряд ли испытывавшего угрызения совести, принимая подношения от клиентов, желавших купить его благосклонность. Так что если и был в этом деле человек, погрязший в грехах, то, конечно же, не Пьер Огюстен де Бомарше, а продажный советник, вершивший неправедный суд.

А отсюда следовало, что парламент Мопу представлял собой не что иное, как сборище бесчестных судей, и общественность не замедлила сделать именно такой вывод. Под гнетом доказательств парламент вынужден был признать очевидное и, не имея возможности нанести удар по Бомарше, сорвал свой гнев на «паршивой овце»: Гёзману предложили добровольно подать в отставку, но так как он высокомерно отказался от этого, против него было возбуждено дело, и из преследователя он превратился в преследуемого.

Судьи, вынужденные нанести удар по одному из коллег, публично уличенному в бесчестном поступке, еще больше возненавидели Бомарше: он выдал их тайны толпе, раскрыл методы, к которым они прибегали в суде и которые обеспечивали им дополнительный заработок. Но хуже всего было то, что этот пасквилянт, ссылаясь на священное право на свободу личности, осмелился нападать на государственный орган, считавший себя неприкосновенным!

И пусть Бомарше стал самой известной личностью в Европе, пусть неожиданно открылось, что тот, кого считали второразрядным драматургом, на самом деле блестящий памфлетист, равных которому не было со времен «Писем к провинциалу», в глазах судей он так и остался обвиняемым, и ему грозило суровое наказание.

Это подтверждает один случай, произошедший через три дня после публикации третьего мемуара. 23 декабря 1773 года Бомарше приехал во Дворец правосудия и столкнулся там с первым председателем парламента Николаи, главной опорой Гёзмана. На уважительное приветствие Бомарше высокопоставленный судейский чиновник ответил гневным жестом и приказал страже выпроводить посетителя вон из дворца, поскольку, как уверял Николаи, тот явился туда лишь затем, чтобы надерзить ему.

Гвардейцы бросились к Бомарше. Тот начал протестовать против их действий, призвал всех присутствующих стать свидетелями насилия, которому подвергается гражданин, имеющий полное право находиться в общественном месте, принадлежащем королю, и недолго думая отправился с жалобой к генеральному прокурору.

Генеральный прокурор не мог поверить в то, что рассказал ему Бомарше, и поинтересовался, есть ли у того свидетели. Пьер Огюстен ответил, что их у него множество, поскольку все присутствовавшие при этой сцене выразили готовность свидетельствовать в пользу Бомарше. Обычно свидетели обещают свое содействие, но в решающий момент исчезают. Данный случай стал исключением: популярность Бомарше настолько возросла, что тем же вечером двери его дома начали осаждать толпы желающих встать на его защиту. Удрученный тем, что ему приходится принимать жалобу на главу парламента, генеральный прокурор посоветовал Бомарше вести себя благоразумно. Пьер Огюстен ответил, что вот уже восемь месяцев он только этим и занимается. Генеральный прокурор вынужден был потребовать от Николаи объяснений, а тот повел себя не лучше, чем г-жа Гёзман в критические дни: в свое оправдание он заявил, что Бомарше показал ему язык.

Этот эпизод, приведший публику в полный восторг, был описан Бомарше в четвертом мемуаре (всего их, посвященных делу Гёзмана, было шесть). Этот мемуар появился в январе 1774 года, когда Бомарше, воспользовавшись своей популярностью, добился возобновления постановки «Евгении» на сцене «Комеди Франсез» и когда при содействии супруги дофина Марии Антуанетты вновь начались репетиции «Севильского цирюльника».

Из всех мемуаров Бомарше четвертый снискал наибольший успех; только в первые три дня после его выхода было продано шесть тысяч экземпляров. И спустя два века это произведение занимает достойное место в сатирической литературе; начинается оно воззванием к Богу, которое цитируется и по сей день:

«Если бы Верховное существо, которое наблюдает за всем, вдруг обратилось бы ко мне с такими речами: „Я тот, кто создал все сущее; без меня тебя бы не существовало; я одарил тебя крепким и здоровым телом; я вложил в него самую деятельную душу; ты знаешь, с какой щедростью я наделил чувствительностью и веселостью твой характер; но при этом я вижу, что ты, переполненный радостью от возможности мыслить и чувствовать, был бы чересчур счастлив, если бы какое-нибудь горе не нарушило твоего благополучия, а посему на тебя обрушатся неисчислимые бедствия, тебя будут рвать в клочья тысячи врагов, ты лишишься свободы, состояния; ты будешь обвинен в хищениях, мошенничестве, подлоге, обмане и клевете; ты будешь страдать от позора под бременем уголовного процесса; твоя жизнь станет предметом нелепейших толков, а общественное мнение будет долго колебаться на твой счет…“ Я бы пал перед ним ниц и ответил бы: „О Верховное существо, я обязан тебе счастьем своего существования, тем, что я мыслю и чувствую; если мне предначертано, что я должен подвергнуться всем превратностям судьбы, которые ты неумолимо предрекаешь мне, дай мне силы противостоять им, и, несмотря на все горести, я не перестану возносить хвалу тебе. Если мои несчастья должны начаться с неожиданных нападок на меня жадного наследника, отказывающегося удовлетворить законное требование вернуть долг, подкрепленное документом, который основывается на взаимном уважении и доверии двух договаривающихся сторон, сделай так, чтобы моим противником был алчный человек, чья скупость известна всем; пусть он окажется таким неловким, что выставит напоказ свою связь с моими врагами, и пусть он, ослепленный ненавистью и совсем потерявший голову, обвинит меня во всех грехах…

Если в ходе этого процесса на меня поступит донос в парламент, что я намеревался подкупить неподкупного судью и опорочить непорочного человека, то, Всемогущее провидение, сделай так, чтобы доносчик был не слишком умен, пусть сам он окажется замешанным во лжи и подлоге; и если он возьмет себе сообщницу, то пусть это будет бестолковая женщина, которая на допросах будет сбиваться, признаваться в содеянном, а потом отказываться от своих признаний и вновь к ним возвращаться“. Такова была бы моя страстная мольба; и если бы все это было бы мне даровано, ободренный столь великой ко мне благосклонностью, я добавил бы: „Божественное милосердие! Если судьбою предначертано, чтобы в это дело вмешался некий человек со стороны, пусть им будет Марен: если этот посторонний должен будет подкупить свидетеля, то осмелюсь просить, чтобы этот второй оказался путаником и безвольным хвастуном, и пусть им будет Бертран. И если какой-нибудь незадачливый автор должен будет однажды выступить в роли советника в этой достойной миссии, пусть им будет Бакуляр“».