Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман Страница 51

Летом 1945 года, когда я удостоился чести стать невольным гостем разведцентра в Риме, один старший офицер-британец спросил меня, почему я не помешал Италии вступить во Вторую мировую войну. Я попытался объяснить ему, что подобные действия лежат за пределами сферы ответственности и возможностей переводчика. Хотел бы я посмотреть на выражение лица Муссолини, если бы я осмелился подойти к нему с подобным предложением! Мы были в очень хороших отношениях, но он стал думать, что я обладаю определенным политическим влиянием, только после того, как дела у него пошли плохо. Диктаторы не прислушиваются к советам других, пока не оказываются в тупике. Если бы я знал, до какой степени был растерян Муссолини весной 1940 года, я мог бы попытаться как-нибудь вывести его из состояния истерического замешательства и патологической нерешительности. Если бы оба высокопоставленных чиновника итальянского министерства внутренних дел, шеф полиции Артуро Боккини и фактический министр внутренних дел Буффарини-Гвиди, рассказали мне о ежечасных и ежедневных переменах эмоционального настроя своего господина, то я бы кое о чем задумался, но вмешиваться в дела государства было бы настоящим самоубийством с моей стороны!

Члены гарема графа Чиано, как высокопоставленные, так и рядовые, не делали тайны из отвращения, которое франтоватый президент их любимого гольф-клуба испытывал к немцам вообще и к своему коллеге Риббентропу в частности. И тем не менее, сколько бы я ни пытался вскользь или шутя пробудить в зяте Муссолини озабоченность по поводу потенциальной опасности участия Италии в войне, он тут же принимался уверять меня, что восхищается Адольфом Гитлером, хотя в прошлом все суждения фюрера оказывались ошибочными. Наши беседы не оставили у меня никаких сомнений в одном: министр иностранных дел Италии ненавидит нас и молит Бога о том, чтобы мы потерпели поражение в войне, желательно еще до того, как Италия преодолеет свою нерешительность. Его ненависть разделяли все самые уважаемые в Риме салоны, «верхние десять тысяч» и кьяккерия, или дамы света, как тогда называли поклонниц dolce vita – красивой жизни.

Чувства Чиано разделял и королевский двор в Савойе, но все заинтересованные лица – и в отдаленных королевских резиденциях, и в извилистых коридорах палаццо Киджи, и на поле для гольфа в Аква-Санта – взращивали свою ненависть и надежды в тайне. Они, как и Артуро Боккини или Буффарини-Гвиди, не стали бы прибегать к открытому восстанию против человека, по-прежнему занимавшего высший пост в палаццо Венеция. Проницательная Эдда, обладавшая необузданным темпераментом, тоже не любила нас, но натура амазонки толкала ее под знамена чести и, следовательно, к войне.

Вспомнив о Ватикане, я посетил своих друзей в тамошней библиотеке, в папских архивах и на Тевтонском кладбище. Я даже нанес визит отцу Такки-Вентури, летописцу ордена иезуитов и духовнику Муссолини. Он ободрил меня, сообщив, что все настроены против вступления Италии в войну на стороне гитлеровской Германии, и попросил меня передать эту информацию в Берлин. После этого он сказал мне, что его святейшество денно и нощно истово молится о мире во всем мире, и в Италии – в особенности, но никто не слышал от него даже намека на то, что он планирует объявить крестовый поход против неверных в Третьем рейхе. Как мне было доподлинно известно, Муссолини во всем следовал опасному примеру своего друга Адольфа Гитлера. Он страстно ненавидел Ватикан, и теперь его истерические припадки ярости обрушивались на папу и церковь столь же часто, как и на короля и монархию.

Терпя неудачу на каждом шагу, я вспомнил об «альф-редиани». Сам Альфредо к тому времени уже топтал райские кущи, но его близкие друзья были еще живы. Я договорился о встрече с ними, на этот раз без сопровождения синьорины Биби. Биби витала теперь в облаках, а ее прелестная головка была забита мыслями о посольских приемах, коктейлях и любовных интрижках в гольф-клубе. Она делала карьеру в свете с упорством и целеустремленностью диктатора, стоящего пока на первых ступеньках политической лестницы, – по крайней мере, в этом отношении женщины похожи на безжалостных демагогов противоположного пола. Она отклонила мое предложение «с огромной благодарностью и многочисленными пожеланиями успеха», предоставив мне возможность в одиночку отправиться в тратторию в Трастевере, где в прошлом она провела столько счастливых часов.

Меня встретило гнетущее молчание. Затем разразилась буря. Мелкие воришки из Римской Кампаньи в один голос закричали о том, что их ждет неминуемая гибель, что погибнет вся Италия и я сам. Они строили фантастические планы о том, как избежать мобилизации и саботировать приготовления к войне, клялись, что будут искать убежища на чердаках и в горных пещерах, и предрекали Бенито Муссолини мучительную смерть. И хотя их последний прогноз оправдался, они с удовольствием вложили бы в мою руку револьвер, чтобы я застрелил человека, за которым они когда-то с таким воодушевлением пошли. Но сами они, как и я, были не способны спустить курок. Наконец, опорожнив множество винных бутылок и тарелок с кусками жирного молочного поросенка, мы решили, что будем проводить политику молчаливого сотрудничества. Я пообещал, что сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь им избежать столкновений с военными властями, а они гарантировали, что помогут мне, когда Муссолини и Гитлер, фашизм и нацизм рассыплются в прах. Обе стороны сдержали свое слово, и кто знает, где бы мы были, если бы не тот обмен обязательствами в Трастевере?

На том завершились мои частные мирные переговоры. Я отказался от дальнейших попыток предотвратить вступление Италии в войну, во-первых, потому, что они были бесполезными, а во-вторых, я не понимал, почему должен жертвовать собой ради итальянцев. Мне они нравились, а еще больше нравилась их страна, но они сами – король и королева, Чиано и его гарем, папа и церковь, генералы и адмиралы – должны были вытащить себя из того болота, куда по своему собственному желанию или в силу обстоятельств себя загнали.

10 июня 1940 года, не внемля моему невысказанному неодобрению, дуче, выступая перед удрученной толпой, объявил войну и предрек Италии победу. Похоронному маршу Италии предшествовал мрачный барабанный бой – 29 июня над своими собственными позициями загадочным образом погиб Бальбо. Тем не менее, когда 28 октября Италия напала на Грецию, дела пошли на лад. Известие об этом нападении изумленный Гитлер получил на вокзале во Флоренции, как раз перед тем, как тронулся его специальный поезд.

Я не военный историк и даже не военный репортер. Мне незачем описывать роковую и трагическую роль Италии во Второй мировой войне. Проигранные сражения, саботаж и предательство, растущая ненависть к режиму – короче говоря, отчаянная попытка этого наименее воинственного и наиболее измотанного войной народа выйти из бойни по собственному желанию – все это хорошо известно. Я мог бы в хронологическом порядке описать все встречи, конференции, инспекционные поездки и сцены взаимных обвинений, свидетелем которых стал в качестве переводчика в Шлосс-Клессхайме, в ставке фюрера, в Италии и в других местах, но от этого мое повествование стало бы слишком скучным.