Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 51

– Уведи меня отсюда! Скорее, скорее… (Надо было сначала найти, кто отопрёт дверь).

Словом, раздвоение личности.

Советские художники, особенно молодёжь, его боготворили. День, проведённый ими с Гуттузо в студии Виктора Попкова, вошёл в историю. Но о их картинах он отзывался сдержанно.

Как-то средь шумного бала заседаний он тихо попросил свозить его к какому-нибудь Художнику. Через Тамару Владимировну Иванову, вернее, через художника Михаила Иванова, её сына от первого мужа – Исаака Бабеля, я узнала координаты Владимира Вайсберга (он жил на Арбате) и связалась с ним.

Не первой молодости, грузный, невозмутимый Вайсберг усадил нас троих – Мимиз, Ренато и меня – на стулья посреди небольшой комнаты малогабаритной квартиры, где он жил с женой-учительницей (небось, на её иждивении, ему хода не давали). В углу, на полу, стояли гипсовые геометрические фигуры из магазина школьных наглядных пособий. Вайсберг приносил картину, – тонкий натюрморт, бледные геометрические фигуры на призрачном фоне, белое на сером, сероватое на белом – ставил её на мольберт, молча ждал, когда Ренато даст знак уносить, и приносил следующую. После третьей или четвёртой Гуттузо вскочил сам не свой:

– Что происходит?! Спроси у него, почему он имитирует Джорджо Моранди?!

Выяснилось (я-то уже знала, почему), что Вайсберг всю жизнь рисовал, как Моранди, никогда не видев его картин, и только недавно ему показали каталог выставки болонского мастера. (Как он перенёс этот удар?)

Ренато чуть не плакал, что-то бессвязно выкрикивал, разобрать можно было только:

– L’arte deve circolare!!! У искусства не должно быть границ!

Он раздваивался. Летом 1975 года его пригласили в Армению с докладом о Микеланджело в связи с пятисотлетием со дня рождения, таким же, какой он прочёл в музее изобразительных искусств им. Пушкина, у Ирины Александровны Антоновой. Надо отдать ему должное, он говорил интересно, куда интереснее, чем маститый искусствовед Арган и историк архитектуры Тафури, которых я тоже переводила; доклад Аргана был скучен, доклад Тафури замысловат – словесная эквилибристика. Художник Гуттузо говорил о Микеланджело, приобщая слушателей к его помыслам, победам и неудачам изнутри, из кухни их общего мастерства. Мой перевод был напечатан – понравился мужу Антоновой, авторитетному искусствоведу Е. И. Ротенбергу.

В Ереване сорокаградусная жара. Когда мы с Ренато стояли на трибуне битком набитого Дома художников, я видела, как его голубая рубашка на глазах синеет. В первом ряду сияли Рафик Матевосян с Майей.

Накануне, в день приезда, мы ужинали у директора консерватории Лазаря Сарьяна, сына художника Мартироса Сарьяна, национальной гордости Армении. Рядом со мной сидел человек, не сказавший за весь вечер ни слова. Мне шепнули: это Генрих (Ларик) Игитян, директор первого в СССР музея современного искусства; друзья не спускают с него глаз, десять дней назад в авиационной катастрофе погибли его жена и пятнадцатилетний сын, очень одарённый мальчик, художник. Я перевела этот ужас Ренато.

После доклада нас повезли ужинать за город, на руинах храма VI века, освещённого голубоватым светом прожектора. Сказочная атмосфера. От избытка чувств Ренато подошёл к Ларику и сказал:

– Я пришлю тебе вызов, приезжай ко мне в Рим, поживёшь, сколько захочется!

Как нам было не растрогаться! Ларику это поможет выжить.

Однако, проспавшись, Ренато больше к этой теме не возвращался. Я ему напоминала: для вызова нужны анкетные данные. Он молчал. Я, по своей инициативе, уже у трапа самолёта, записала паспортные данные Ларика и всучила листок маэстро. Ноль внимания. Неужели всё ещё терзается по поводу того, что советское начальство проигнорировало его приглашение скульптору Эрнсту Неизвестному (Неизвестный живёт сейчас в Нью-Йорке)? Подумаешь, незаживающая рана! Поучился бы у французского коммуняки Луи Арагона! Уж на что просоветский, а после танков в Праге он в Москву ни ногой много лет. Умолила приехать свояченица Лиля Брик, чтобы вызволить из лагеря Параджанова. Арагон приехал, отсидел с нами утро на заседании Комитета, коего тоже был членом, а вечером, на приёме в Кремле, заарканил Брежнева и добился-таки обещания освободить Параджанова. Так трёхлетние хлопоты Лили увенчались успехом.

Кстати, с вручением Ленинской премии Брежневу связан потешный эпизод. Большой Кремлёвский дворец, зал полон, рукоплещет. Гуттузо в президиуме, а мы с Мимиз в первом ряду. Чтобы скрасить тягомотину, я надела наушники, послушать, кто переводит на итальянский; ага, узнаю голос – моя ученица Марина Гордиевская, синхронит на твёрдую четвёрку, молодец. По окончании торжественной части к нам подходит референт – известить, что «ужин будет без жён, поэтому отвезите, пожалуйста, супругу Гуттузо в гостиницу, там её накормят». Меня разобрал смех: чистый ислам! Мимиз неважно себя чувствовала, ей в этот раз так не хотелось ехать в Москву, но, верная супружескому долгу, она сделала над собой усилие и приехала… чтобы её накормили одну в гостинице.

Я увезла её к себе. Дома уже было полно гостей: семейство Ноно, Любимов с Целиковской: это было в июле 1973 года, за день до Рузы. Мой Сеня чешет на всех языках, вполне справляется с хозяйственными обязанностями. Только мы сели за стол, как появился Ренато – сбежал! – в сопровождении Генриха Смирнова из ЦК. Того самого Смирнова, что впоследствии учил меня идеологической бдительности: перед ним лежала рукопись моего перевода книжки Паоло Грасси «Мой театр», где автор походя сообщает, что рядом с ним в миланском лицее им. Парини за соседней партой сидела хорошенькая девочка Россана Россанда. «Как вы могли без примечаний оставить имя Россанды, за левацкий уклон исключённой из ИКП!» «Вам надо, вы и примечайте», – огрызнулась я и бросила трубку: подошло к самому горлу. Это был мой последний перевод с итальянского на русский.

У Генриха хватило ума ретироваться, и мы славно посидели. Ренато всех нарисовал, всем подарил по портрету, – садясь за стол, он первым делом просил блокнот и карандаш. Узнав у Гали, что её сын от первого брака Алёшечка учится играть на скрипке, Ренато изобразил его взрослым скрипачом: этот рисунок по сей день красуется на стене букаловской гостиной на тассовской вилле в Риме. А скрипач Алексей Биц живёт и выступает в Вене.

«Исламский вариант» Гуттузо проглотил без комментариев.

Он не был чёрствым человеком, Ренато Гуттузо, напротив, был чувствителен и раним. Умер Пикассо, его близкий друг и единомышленник; жена Пикассо, по своим соображениям, не пустила их с Мимиз, никого из друзей не пустила проститься. Когда Ренато вспоминал сцену у запертой калитки, а он вспоминал её снова и снова, он не мог успокоиться. Кода этого переживания пришлась на ужин с мексиканским художником Сикейросом. Советскую сторону представляли поэт Евтушенко и художник Целков. Совестно было переводить хлестаковский бред Евтушенки: «Я был у Пикассо, он говорит: Женя, бери любую картину, какая приглянется! А я говорю – мне ни одна не нравится, а он говорит – пробросаешься, каждая стоит 10 тысяч долларов»…

Ренато мне на ухо:

– Не верь ему, он врёт.