Бестужев-Рюмин - Борис Григорьев Страница 51

Соловьёв пишет, что из переписки канцлера с вице-канцлером видно, что первый всё-таки сильно побаивался второго, льстил ему и желал бы «войти с ним в прежние дружеские отношения, в прежнее политическое единомыслие…». Но Бестужев не упустил случая, чтобы не уколоть своего противника тем, что французы якобы не оказали ему при въезде в Париж подобающие его высокому рангу почести: «Подлинно вашему сиятельству во всех французских городах толико чести, как коронованной главе оказано, ибо для вас гарнизоны в ружьё ставили, и из пушек стреляно, и капитаны с целою ротою для караула придаваны бывали, почему я ожидал, что потому жив Париже приём для вашего сиятельства распоряжён будет. Но в какое я удивление пришёл, когда я весьма противное тому усмотрел, особливо же, что её сиятельству дражайшей вашей супруге табурета у королевы не дозволено…»

Трудно сказать, чего в данном письме больше — издёвки, злорадства или притворного почтения, но искренним сожалением в нём и не пахнет. Как бы в ответ на это письмо канцлера Воронцов прислал подробный отчёт о том, с каким почётом и как пышно его принимал Фридрих II в Берлине. Но, кажется, зря он это сделал — Елизавета восприняла это с большим недовольством.

Сторонники Воронцова, по выражению д'Аллиона, ждали его возвращении в Петербург, как евреи пророка Моисея. А официальный Петербург с нескрываемым раздражением следил за тем, как враги России «ласкали» её министра: «шах Надир» подарил вице-канцлеру богатую шпагу с бриллиантами и велел даром возить его по всей стране, Мардефельд из Петербурга называл Воронцова «наидостойнейшим министром и наичестнейшим человеком в Европе», и принцесса Иоханна Елизабет Анхальт-Цербстская, выдворенная из России за свою шпионскую деятельность, тоже рассыпалась в комплиментах о вице-канцлере. Цель такого обхождения с Воронцовым была очевидна — сделать его послушным и внушаемым для планов Берлина человеком. Приём старый, но испытанный.

Перед отъездом Воронцова в Россию с ним встретилась принцесса Анхальт-Цербстская и вручила ему письмо для своей дочери, великой княгини Екатерины Алексеевны, которое «чудесным образом» попало в руки Бестужеву. В этом письме шпионка Фридриха II жаловалась на то, что дочь ей редко пишет, что её муж Пётр Фёдорович удалил от себя Бруммера, что в Голштинии преследуют доверенных лиц её брата, шведского кронпринца Адольфа-Фредрика. И самое главное: «Я в графе Воронцове нахожу человека испытанной преданности, исполненного ревности к общему делу… Соединитесь с ним,и вы будете в состоянии разобрать эти трудные отношения, но будьте осторожны и не пренебрегайте никем. Поблагодарите вице-канцлера и его жену Анну Карловну, что они для свидания с нами сделали нарочно крюк. Усердно прошу, сожгите моё письма, особенно это».

Не сожгли. Прежде его прочёл канцлер.

Кстати, в ноябре 1745 года Бестужев-Рюмин по приказанию Елизаветы Петровны направил Воронцову «предостережение в запас, дабы супруга вице-канцлера графиня Воронцова… при свидании с принцессою Ангалт-Цербстекою руки у ней… не целовала (яко там сие неприлично)». Интересно, соблюла ли Анна Карловна сии приличия?

Конечно же, было очевидно, что Воронцов вольно-невольно уже попал в сети антибестужевского заговора Фридриха II. Представляя письмо принцессы Цербстской Елизавете, Бестужев снабдил его примечаниями. Он напомнил императрице, что перед отъездом за границу «сближение вице-канцлера с Лестоком, Трубецким и Румянцевым ещё не было вполне утверждено…». Но: «Как показал племянник Лестока Шапизо, Воронцов во время путешествия своего уже производил с Лестоком конфиденциальную переписку». И главная улика: “Соединитесь с ним”; если б это только означало низвержение канцлера, то не было бы нужды принимать так много мер». Значит, Бестужев подозревал нечто худшее, нежели его удаление с поста канцлера, — по всей вероятности, нанесение ущерба его системе, а это для него, да и для Елизаветы было равнозначно государственной измене. И далее: «“Сожгите, прошу прилежно, все мои письма, особенно сие”. Прилежная просьба о сожжении всех писем показывает, что и прежние письма не меньшей важности были, как и это».

Конечно, после такого письма вице-канцлера следовало бы непременно допросить, и допросить с пристрастием, например, в ведомстве А.И. Ушакова. Но Елизавете, так привыкшей к дворцовым интригам и, в общем-то, довольно безалаберной и временами легкомысленной (если речь не шла о троне или жизни), измена Воронцова, женатого к тому же на сводной её сестре Скавронской Анне Карловне, вероятно, не показалась таковой. Если она и взяла этот факт на заметку, то скоро позабыла.

А пока одна интрига накручивалась на другую, одни тайные замыслы переплетались с другими или уничтожали их, добродетель боролась со злом, лесть с коварством, зависть с легкомыслием, корыстолюбие с расточительностью, непотизм с родственными чувствами, и в центре всего этого находился один человек — Великий канцлер, успевавший парировать удары и наносить ответные, перехватывать чужие письма и реляции и строчить собственные, содержать многочисленных агентов и увольнять их за измену или за непригодность, держать в руках десятки важных нитей и тысячи не менее важных мыслей в голове. Борьба изо дня в день, без компромиссов и остановок…

И всё это на фоне колоссальных усилий сдержать реваншистские и антиконституционные настроения в Швеции, противостояния с Берлином и Парижем, скрупулёзного применения «системы» напрягало нервы. И Бестужев выиграл эту войну нервов. Современный немецкий исследователь В. Медигер пишет, что ко времени шведского кризиса 1749—1751 гг. у русского канцлера ослабели умственные способности, сообразительность, память и комбинационные способности. Что можно сказать на это? Почитал бы херр Медигер архивы АВПРИ, а не только реляции прусских и французских дипломатов, тогда у него создалось бы совсем иное мнение об умственных способностях Бестужева-Рюмина.

…Прозевавшего русско-австрийское сближение д'Аллиона пришлось срочно отзывать из Петербурга, но в Версале почему-то никак не могли подобрать ему замену. Воистину этот посланник был большим несчастьем для Франции. Исчерпав все средства против Бестужева, он решил обвинить его в том, что тот затевает заговор в пользу заключённого в Шлиссельбургскую крепость Ивана Антоновича. На полях перехваченной депеши французского министра Бестужев делает очень важное замечание: «Её величество о несомненной канцлеровой верности ещё прежде всерадостного восшествия на прародительский престол чрез графа Михаилу Аарионовина и Лестока удовлетворительные опыты получила и о том все милостивейше вспомнить изволит».

Мы простим бедному д'Аллиону незнание этого факта, потому что он был неизвестен не только ему, но, кажется, и многим русским историкам. Мы писали выше (и писали до нас), что Бестужев в государственном заговоре по возведению Елизаветы на русский трон не участвовал. Согласно всем данным, он неожиданно появляется на сцене в тот момент, когда заговор уже совершён, и ему поручают написать манифест о восшествии Елизаветы на «прародительский трон». Почему именно Бестужеву? Оказывается, причины были. Оказывается, Бестужев, якобы «болтавшийся» без дела в последние дни правления Анны Леопольдовны, «прежде всерадостного восшествия на прародительский престол, оказал какую-то важную услугу Елизавете! Какую? Этого, очевидно, не знал ни Соловьёв, вскользь упомянувший об этом факте в своём более чем объёмном труде, ни другие русские и советские историки. Но как бы то ни было, становится понятным, что у Елизаветы в своё время были веские причины отметить Бестужева-младшего своим вниманием и выдвинуть его на важный государственный пост.