Екатерина Медичи - Владимир Москалев Страница 51

Около полудня в Периге из Жарнака прибыл гонец от адмирала. Это был Ламевиль. Конде хорошо знал его: он состоял при штабе гугенотов, выполняя отдельные поручения.

Его привел Матиньон, который, конечно же, обо всем знал. Отойдя на два шага в сторону, он молча и с презрением смотрел на предателя, готовый в любую минуту по знаку принца броситься на него и задушить.

Конде сидел за столом и, облокотясь рукой о подлокотник кресла, исподлобья наблюдал за Ламевилем, внимательно слушая его сообщение о ходе битвы. Наконец, когда рассказчик умолк, принц холодно спросил:

— Значит, ты утверждаешь, что гугеноты терпят поражение?

— Да, монсиньор, их осталось уже меньше одной трети.

— И дела настолько плохи, что адмирал послал тебя ко мне за подмогой?

Ламевиль кивнул.

— А известно ли адмиралу о численности моих солдат?

— Полагаю, что да, монсиньор.

— А тебе известно?

Ламевиль уже открыл рот, собираясь сказать «конечно», но вовремя спохватился:

— Нет.

— Тогда я тебе скажу: триста всадников. Новобранцы не в счет, все они без лошадей. А теперь подумай, могу ли я с такими силами помочь адмиралу, если только он не вздумал заведомо погубить меня?

— Несомненно можете, монсиньор! Одно ваше появление вселит дух бодрости в наших братьев, вызовет в них порыв энтузиазма и придаст им сил для борьбы. Так считает наш адмирал.

— Прекрасно! И по какой же дороге я должен поехать?

— Я полагаю, по одной из двух, которые ведут на Коньяк и Ангулем.

И вдруг Ламевиль насторожился: слишком уж спокойно вел себя принц при известии о поражении адмирала. Зная вспыльчивый нрав Конде, он надеялся, что тот тут же прикажет седлать коней и во главе своих солдат помчится навстречу своей погибели. Вместо этого принц переглянулся с Матиньоном и остался сидеть.

— А что, если меня там ждет засада? — внезапно спросил он, не сводя глаз с посланца.

— Но, монсиньор, — развел руками Ламевиль с невинным выражением лица, — ведь я сам ехал этой дорогой и никто меня не остановил.

После некоторого раздумья Конде, все так же пристально глядя на вестового, внезапно объявил:

— Так вот, мы поедем другой дорогой, той, что идет на Лимож, а оттуда повернем на Жарнак.

— Но эта дорога длиннее! — горячо запротестовал Ламевиль. — Вы потеряете много времени, монсеньор, а между тем адмирал уже выбивается из последних сил.

— И все-таки я выбираю именно этот путь, ибо он безопаснее, Лучше приехать позже, чем не приехать совсем.

— Позвольте заметить, монсеньор, — заметно волнуясь, твердил свое Ламевиль, — что в этом деле дорога каждая минута, уносящая жизни наших братьев, и дорога на Коньяк будет самой короткой!

— Вот ты и заволновался, — осклабился Конде. — Нет, пожалуй, я совсем никуда не поеду, — неожиданно заявил он и откинулся на спинку кресла, с любопытством наблюдая за выражением и цветом лица посыльного, принимающее оттенки от землисто-серого до мертвецки бледного.

— Святой боже! Монсеньор, да вы ли это? Что скажут наши братья, когда узнают о вашем отказе прийти к ним на помощь?

— Что-то не замечал я раньше за тобой такой манеры разговаривать с принцем крови! — воскликнул Матиньон, пристально глядя на дрожащего Ламевиля. — С чего это вдруг ты так осмелел?

— Да как же… — залепетал тот, — выходит, я не выполнил своего поручения…

— И зря подсчитывал заранее барыши, которые надеялся получить за предательство, — закончил за него принц.

Ламевиль растерянно заморгал:

— О бог мой, монсиньор, как вы могли такое подумать? Разве я не был всегда вашим преданным слугой и не служил верой и правдой нашему делу? Кто мог оклеветать меня, который только что вырвался из самой гущи сражения?..

— В котором ты не был, — оборвал его Конде. — Для солдата у тебя слишком бравый и опрятный вид.

— Монсеньор, вы наговариваете на меня. — Ламевиль стал потихоньку пятиться к двери, рука его потянулась к эфесу шпаги. — Я не знаю, чем прогневил Бога и почему вы мне не доверяете… Пожалуй, я вернусь к адмиралу, ибо мой долг — защищать его. Однако что мне сказать ему, когда я вернусь?

— Тебе не придется ничего говорить, потому что ты останешься здесь навсегда, — послышался за его спиной жесткий голос Матиньона, похожий на приговор.

— Ламевиль порывисто обернулся:

— Как!.. Вы все еще думаете, что я…

Конде не дал ему договорить:

— Гнусный предатель, которого повесят сию минуту на воротах крепости.

Ламевиль понял, что ему отсюда уже не уйти. Он быстро вытащил шпагу, собираясь подороже продать свою жизнь, но Матиньон был начеку. Не успел Ламевиль замахнуться, как старый воин мощным ударом кулака свалил его на пол. Потом бросился на него и скрутил ему руки за спиной.

— Пощадите, монсиньор! — закричал предатель. — Помилуйте! Я искуплю свою вину! Я все скажу, только пощадите меня!

Но не было прощения во взгляде принца и пленник понял, что обречен.

— Кто послал тебя? — громко спросил Конде. — Кому ты продал жизнь принца королевской крови?

Ламевиль поднял голову. По лицу его текли слезы. Во взгляде — слабый луч надежды. На него жалко было смотреть. Прерывающимся от страха голосом, пересохшими губами пленник произнес:

— Екатерина Медичи.

Матиньон бросил взгляд на принца. Конде кивнул и сказал:

— Пусть знают все, что ждет того, кто предает нашу святую веру.

Услышав это, Ламевиль дико закричал. Матиньон зажал ему рот рукой и потащил во двор, где отдал в руки палача.

Прошло всего четверть часа, и принцу доложили, что из-под Жарнака прибыл какой-то человек с важным сообщением.

— Как! Еще один? — воскликнул Конде. — Нет, положительно, они всерьез взялись за меня, коли посылают своих шпионов одного за другим. Матиньон, приведи сюда этого посланца, и если он станет уговаривать меня так же, как и первый, то тебе придется повесить и его.

— Те, что в засаде, наверное, порядком заждались вас, принц, — усмехнулся Матиньон, — потому и выслали второго нарочного.

— Как бы там ни было, послушаем, что он скажет.

— А виселиц для них у нас хватит, — сказал Матиньон и вышел.

Но этот посланник был совсем не тот, о котором они думали. Он был весь забрызган кровью и дорожной грязью, одежда его была вся изодрана, лицо пересекал от самого лба до подбородка багровый рубец, все еще сочившийся кровью, а сам он выглядел таким изможденным, что едва держался на ногах. Матиньон поддерживал его под руку, иначе он, вероятно, упал бы.