За ценой не постоим! - Иван Кошкин Страница 51

— Есть.

Вслед за броневиками быстрым шагом, едва не бегом, прошло два взвода пехоты. Танкисты проводили мотострелков взглядами, затем Гусев повернулся к своему комвзвода.

— Ладно, нечего стоять. И знаешь, я рад, что ты живой, — он вздохнул. — Воробьев убит, Луговой… Так ордена и не получили.

— А Луговой когда?

— Под Крюково, сгорел с экипажем. Из трех машин одна вернулась, — сказал Гусев. — Ладно, все, иди.

* * *

Постепенно вся бригада подтянулась к Чисмене. Прибыло наконец хозяйство Дынера, и работы для него было много — после марша многие машины нуждались в ремонте. На север от станции фронт заняли вышедшие из окружения части 316-й стрелковой дивизии и кавалеристы группы генерала Доватора. 4-й танковой больше не нужно было растягиваться в нитку, прикрывая брешь в обороне армии, и Катуков получил приказ сосредоточить свои танки в лесу у шоссе Волоколамск — Истра. Немцы по-прежнему особой активности не проявляли, время от времени то тут, то там происходили стычки, но ничего похожего на бешеный натиск первых недель «Тайфуна» [23]не наблюдалось. Никто, однако, этим не обольщался. И Катуков, и заезжавший несколько раз на его КП Панфилов понимали — противник ждет холодов. Мороз принесет конец распутице, гитлеровцы получат свободу маневра, наладят снабжение, и вот тогда начнется…

К генерал-майору Ивану Васильевичу Панфилову комбриг испытывал чувство глубочайшего уважения. Немолодой, по меркам РККА, сорокасемилетний командир 316-й стрелковой был на три года старше своего командарма. Панфилов сражался в германскую, потом воевал против Колчака в знаменитой 25-й Чапаевской дивизии, затем, переброшенный на юг, бился с Деникиным и белополяками, а в двадцатые гонял басмачей в Среднеазиатском военном округе. На фронт он пошел с поста военного комиссара Киргизской Советской Республики, возглавив, еще в звании полковника, сформированную в Алма-Ате 316-ю стрелковую дивизию. Невысокий, аккуратный, со щеточкой «ворошиловских» усиков над верхней губой, генерал был всегда спокоен и по-восточному вежлив. 11 октября его дивизия заняла позиции к востоку от Волоколамска, и через три дня на нее обрушился первый удар. Две недели 316-я, усиленная тремя полками противотанковой артиллерии, поддерживаемая четырьмя полками артиллерии РВГК, пятилась под натиском гитлеровцев, цепляясь за каждый рубеж. Ее батальоны потеряли две трети личного состава, и все же, стиснув зубы, люди продолжали драться. Воины тридцати национальностей, дети далекого Казахстана, они пробивались из окружений, вытаскивая чуть не на руках хребет обороны — драгоценные орудия, и, вырыв наспех окопы, встречали гитлеровцев на новых позициях. И если враг хоть на миг ослаблял натиск, командиры поднимали шатающихся от усталости бойцов в контратаки, отбрасывая ошеломленных немцев, выигрывая часы и дни.

Эти люди называли себя панфиловцами в честь того, кто готовил их к боям три месяца, готовил не за страх, а за совесть. Три месяца комдив, лично подбиравший своих командиров, изнурительными учениями превращал тех, кто не знал армейской службы, в воинов. Три месяца он носился от батальона к батальону, наблюдая за маневрами, маршами и стрельбами, следя за тем, чтобы бойцы всегда были накормлены и здоровы. Панфилов ковал свою дивизию, словно меч, и этот меч не подвел его. Брошенная в пекло, 316-я не сломалась, не разбежалась, но дралась стойко и, что было самым главным, умело. Иван Васильевич тоже относился к войне серьезно, и эту серьезность сумел привить многим своим командирам. Полковник Катуков был рад, что воюет плечо к плечу с таким человеком.

Панфилов полагал, что немецкое наступление может начаться в ближайшие дни — земля уже начала схватываться. Командир 4-й танковой считал, что времени у них чуть больше. Вряд ли они начнут наступление без авиации, а, судя по прогнозам, в ближайшие восемь-десять дней сохранится нелетная погода. Впрочем, рассчитывать на это нельзя, и командиры немало времени провели, обдумывая взаимодействие своих частей. Теперь, с восстановлением фронта, бригада больше не подчинялась Панфилову, получив свой участок обороны, и генерал говорил с Катуковым не как начальник, а как коллега и старший товарищ. Однако обоим нужно быть готовым к тому, чтобы поддержать соседа, если у того не будет больше сил держаться.

* * *

Обыкновенно утром комбриг объезжал расположение бригады, особое внимание уделяя мотострелкам. Несмотря на строжайшие внушения, порядок в батальоне навести не удавалось. В ротах не хватало теплой одежды и обуви, многие бойцы до сих пор ходили в сапогах и шинелях. У танкистов с полушубками и валенками было получше, по крайней мере в засады экипажи уходили одетые, как полагается. Кроме того, приходилось постоянно следить: отрыты ли окопы и там ли, где нужно, в общем, выполнять работу, которой должен заниматься отнюдь не комбриг. Полковника все это неимоверно раздражало, но он понимал — иного пути нет. Можно, конечно, отдать приказы, через пару дней убедиться, что они не выполнены, снять комбата и с чистой совестью отправить его под трибунал. Многие так и делали, но, с точки зрения Катукова, эти меры служили единственной цели: оправдаться перед начальством. Оно, конечно, никогда не помешает, но немец вряд ли удовлетворится объяснительными. Полковник тяжело переживал свое поражение под Мценском, и, хотя командование сочло, что бригада сделала все от нее требовавшееся, комбриг помнил о своих ошибках и не хотел их повторения. Конечно, ему не хватило времени как следует подготовить своих мотострелков к боям, но совесть командира это успокоить не могло. Михаил Ефимович был не из тех, кто долго терзается душевными муками, поэтому полковник просто сделал для себя выводы и стал воевать дальше.

Но шестого ноября привычная жизнь штаба была нарушена — в бригаду приехали гости. Рабочие московских заводов и фабрик, железнодорожники и преподаватели послали своих делегатов в войска, одна из групп прибыла в 4-ю танковую. На лесной поляне собрался митинг, трибуной стала крыша моторного отделения КВ старшего лейтенанта Заскалько. Конечно, не могло быть и речи, чтобы собрать здесь всю бригаду — батальоны, в свою очередь, направили на собрание свои делегации. Комбриг, поначалу относившийся ко всему этому мероприятию весьма скептически, вскоре признал, что встреча повлияла на боевой дух людей куда больше, чем любая политинформация. Одно дело, когда комиссар говорит, пусть даже очень хорошо и вдохновенно: «Ни шагу назад! За нами — Москва!» И совсем другое, когда люди, что живут и работают в этой самой Москве, просят товарищей танкистов не отдавать их город фашистам. Потом на танк поднимались один за другим комиссар бригады, старший лейтенант Заскалько, Герой Советского Союза старший сержант Любушкин и клялись, что врага в Москву не пустят. Бойко, конечно, речь держал красиво, Заскалько — неровно, а Любушкин очень волновался, но говорили они искренне, и Петров, стоявший в первом ряду, хлопал и кричал вместе со всеми. После выступлений круг как-то сразу сломался, танкисты и пехотинцы перемешались с москвичами к вящему неудовольствию командира штабной роты, назначенного ответственным за все мероприятие. Люди военные и люди гражданские, видевшие друг друга первый раз в жизни, говорили и не могли наговориться.