Одесская сага. Нэцах - Юлия Артюхович (Верба) Страница 51

Спокойно жить на собранный капитал не получится: тихо сидеть — не в его привычках, гулять на широкую ногу — сразу заинтересуются товарищи из органов и другие бывшие товарищи. Вайнштейн оказался в патовой ситуации и решил, пока все не прояснится, просто побыть отпускником-курортником, а заодно завершить еще одно старое дело — наведаться на Мельницкую, в свою бывшую квартиру.

Восьмой номер был точно таким же, как раньше, и у Борьки вдруг застучало в голове и в груди до холодной испарины. Детство, юность, брат, отец… Все так нелепо оборвалось, все закончилось, все ниточки… Хотя нет. Да что же это он — конечно не все…

Вовка Шнобель стрельнет у Бори сигарету из пижонского портсигара и взахлеб расскажет ему обо всех жителях двора.

Все начнется элементарно: Боря срисует юного местного жителя, который его точно не знает, и поинтересуется за мадам Гордееву, которая его когда-то лечила. Жива ли?

И так слово за слово узнает весь текущий дворовой расклад. А в первую очередь, что этот пацаненок — внук Гордеевой и сын Женьки. И что его Шейне-пунем уже два года, как стала бабушкой. А еще он выяснит главное: Петька погиб, и Женька с сорок первого одна. Он не повторит ошибки с Анькой и понаблюдает пару дней. А Шейна все еще вполне. Конечно, это не тот цветок, который он так и не сорвал, но на первое время вполне годная кандидатура. Все черты, которые он предугадывал в ней шестнадцатилетней, теперь не просто проступили явно и очевидно, а читались, как плакат. Сука редкопородная. Злющая и надменная. Его любимый фасон.

— Евгения Ивановна! — В Женькин кабинет главного бухгалтера районной стоматологии заглянула сияющая санитарка. — Вам тут письмо!

Женька удивленно посмотрела на конверт и побледнела: — Дай!

Она взяла конверт трясущимися руками, но нет, он был не запечатан, без адреса и подписей.

— Не может быть, — шептала она, доставая записку. Ее первая мысль была: «Петя! Петечка дал знать!»

Но увы. В конверте была записка знакомым почерком с той самой подписью «Твой друг навсегда». Без имени, но с приглашением в ресторан у моря.

Женька откинула записку на стол и закурила, чтобы успокоиться и сдержать улыбку. Санитарка не уходила: — А шо передать взад, если опять появится?

— Передай… — Женька прищурилась, — передай, что я не возражаю.

Она придет в «Аркадию» с точностью до минуты и как всегда при параде. Подойдет и присядет за столик Вайнштейна. Разумеется, лучший, в дальнем уголке с отличным видом на море. На тот самый пляж, где они целовались.

Она молча сядет напротив и хитро, улыбаясь морковно-красными губами, закурит свой любимый беломор.

— Шейна, ты что, куришь? — наконец заговорит Вайнштейн, улыбаясь.

— Ты представляешь? — глядя ему прямо в глаза, ответит Женька. — И даже пью!

— Шампанского?

— Упаси боже! Коньяк.

Да… Борька ликовал. Она сама как коньяк. Перебродила, отыграла и вошла в крепость и вкус.

Женька подняла рюмку:

— С воскрешением! Тебя, кстати, как звать нынче? Случайно не Лазарем?

Боря ее рассматривал масляным кошачьим взглядом:

— Для тебя я навеки твой Боречка. А ты как будто не удивлена моим появлением?

— Ну как же не удивлена? Тетя Дуся, санитарка, разве не сказала — я чуть со стула не упала! Но я всегда верила в твои способности. Отлично сохранился, кстати. Север?

— Восток. Дальний. Хабаровск.

Они не сводили глаз друг с друга. Борька — томно-изучающих, Женька — призывно-насмешливых.

— Надо же! А у нас Ксюха в Хабаровске была. Помнишь, наша младшая, ты мне с ней еще записки передавал. Не встречались?

— Нет. Я б ее даже не узнал, — почти не соврал Борька. — Да что я, ты как?

— Отлично — ты ж, я думаю, уже справки навел, раз на работу заглянул. А кстати, ты уже не боишься? Ну что тебя схватят?

— Да кому я нужен?

— Это правда, — внезапно согласилась Женя. — Надолго в Одессу?

— Надеюсь, что да. Ты так смотришь. Я с ума схожу. Как мальчишка. Как тогда. Помнишь?

Женька чуть наклонилась вперед через стол и, глядя Борьке в глаза, ответила: — Забыла.

— А я все эти годы тебя вспоминал, — Борис вместе со стулом подвинулся поближе и облокотился на стол.

Женька тоже сдвинулась вперед:

— Врешь, гадина, но как всегда складно и красиво.

— Отвечаю!..

— Боюсь представить, при каких обстоятельствах ты вспоминал, — ухмыльнулась Женька.

— Шейна, да ты что! Ты мне сердце разбила, или тоже забыла? И вообще столько лет прошло, столько пережито! Может, все-таки завершим начатое? Или новое устроим?

Женька наклонилась к нему так близко, что чуть не касалась губами его губ, и шепнула:

— А что, Боречка, Анька уже не дает? Или совсем разонравилась?

Боря отпрянул:

— Какая Анька? Ты чего?

— Так это ты забыл? Анька, мать твоего сына с типичным еврейским именем Иван, моя сестра. Рупь за сто, что ты у нее уже был. А теперь ко мне пришел? Потому что она с мужиком, а я одна? Так я объедки не подбираю, — Женька откинулась на стуле и опрокинула рюмку: — Твое здоровье!

— Шейна, ты что несешь? Это кто еще объедки?! Ты меня, фартового авторитета, на эту немчуру деревянную променяла и что выиграла? Что получила? Пенсию по утрате кормильца? Или сильно шикарную жизнь тебе твой Петя-Петушок устроил? Курица, тебе жизнь козырного туза подкинула на старости лет, но мозгов понять и оценить таки не хватило!

— Да… — Женька встала и вытерла уголки губ. — Правильно я тогда в шестнадцать выбрала. Раньше еще, бывало, сомневалась грешным делом, а теперь точно — нет. Иди, Боречка, откуда пришел. Какая любовь в твои-то годы, Тузик? Здоровье беречь надо, вон давление поднялось, жилочка на виске дергается. Ты сиди, сиди, коньяк пей, а то вдруг удар схватишь. А я пойду. Мне еще внучке сказку на ночь читать.

Женька шла не оглядываясь и ликуя. Вот это подфартило — и она смогла-таки сказать Борьке в лицо все, что хотела тогда, в сорок четвертом, когда узнала от Аньки.

Борька тупо смотрел на море и потягивал коньяк. Он не просто негодовал, он бушевал, он кипел от возмущения:

— Ах вы две старые хуны! Совсем оборзели! Берега попутали! Зубы обеим выбить последние за дерзость! И раком поставить. Чтоб знали!

Но Анька — сука какая! Мало того, что Женьке про них растрепала, так и еще и руки в бок ставит! Китобоя она себе завела — да там же смотреть не на что! Забыла, как в углу от страха скулила и у него в подполе пряталась! С чьих рук три года ела? Тварь неблагодарная!

Вопреки логике, Женька Вайнштейна ранила сильнее. Именно потому, что была права. Потому что он был с ее сестрой. Но чего ж сразу, как Анька, — не отказала, а пришла, покуражилась, станцевала на его самолюбии, а он — как последний лох повелся, обрадовался! Коньяком ее поил. Вот змея!