Андрей Боголюбский - Алексей Карпов Страница 50

Это пришлось не по нраву жителям русских городов. И князь Андрей Юрьевич, и большинство его подданных в Ростове, Суздале и Владимире восприняли учение греков как ересь. В одной из летописей XV века, так называемой Типографской, Леон был обвинён ни больше ни меньше, как в арианстве: «сиабо ересь Арианская». Учение Ария, знаменитейшего из ересиархов древности, упомянуто здесь, что называется, для красного словца, по созвучию с ересью «Леонтианской», но и не без умысла. Православная церковь осуждает арианство за отрицание божественной природы Христа. Но разве не в особом праздновании тех дней церковного календаря, которые посвящены Христу, проявлялось отношение к Его божественной сущности — во всяком случае, в представлениях русских людей того времени, для которых эти празднования были немыслимы без обильной трапезы?! Традиция таких пышных празднований «Господских» и Богородичных дней, а также дней памяти особо чтимых святых была заложена ещё Владимиром Святым после Крещения Руси — а правильнее сказать, продолжала ещё дохристианскую традицию празднования некоторых особо почитаемых дней. Но ведь именно Владимира как образец для подражания избрал для себя князь Андрей Боголюбский! Ещё и поэтому данная тема была для него особенно болезненной. Порывать со старой традицией празднования таких дней, равно как и с традицией особого почитания Пятидесятницы (семи недель, следующих после Пасхи) он не хотел. И наставления пришлых греков были ему не в указ.

К какому времени спор о постах достиг в Ростовской епархии своей кульминации? На этот вопрос мы, увы, не можем ответить точно. Зимой 1159/60 года Рождество (25 декабря) пришлось на пятницу, а Крещение (6 января) — на среду. Но к этому времени Леон, кажется, уже был изгнан (в первый раз) из Суздальской земли. Следующей зимой 1160/61 года Крещение пришлось на пятницу, и если Леон уже вернулся на свою кафедру, то это не могло не вызвать его столкновения с князем. Схожая ситуация повторилась зимой 1163/64 года, когда на среду пришлось Рождество, а затем следующей зимой, 1164/65 года, когда на пятницу и среду пришлись оба праздника — и Рождество, и Крещение. (Может быть, не случайно именно под этим годом летопись сообщает о «Леонтианской ереси»?) Но так или иначе, раньше или позже, а дело дошло до того, что князь созвал нечто вроде собора, на котором в его присутствии и в присутствии «всех людей» состоялось прение («тяжа») между епископом Леоном и выступившим против него «владыкой Феодором», который и «упре», то есть переспорил, грека. Впрочем, исход этого словесного поединка, по всей видимости, был предрешён: не случайно киевский летописец без обиняков писал о том, что князь «противу вину» погнал Леона из своей земли. При этом киевский летописец даёт лишь приблизительную, размытую датировку событий: в 1161/62 году епископ был изгнан (во второй раз), позднее вернулся (но когда именно, неизвестно), а по прошествии ещё четырёх месяцев изгнан снова — уже из-за спора о постах. Автор же Лаврентьевской летописи, напротив, называет точную дату «тяжи» — 6672 (1164/65) год, но эта дата заведомо неверна, поскольку 15 февраля 1164 года, то есть ещё в 6671 мартовском году, в Чернигове скончался князь Святослав Ольгович — тот самый, к которому, по летописи, бежал епископ Леон из Ростова. Стало быть, «тяжа» имела место раньше, и дата, названная суздальским летописцем, может относиться лишь к заключительному эпизоду всего летописного повествования — прениям, происходившим в Византии, куда Леон отправился из Южной Руси. Или даже к тому времени, когда об этих прениях стало известно во Владимире.

Имя переспорившего Леона «владыки Феодора» (или Федорца, «за укоризну тако нарецаема», по выражению древнерусского книжника) появляется на страницах летописи в первый, но не в последний раз. В истории Андрея Боголюбского этому человеку суждено будет сыграть весьма важную роль, а потому скажем о нём несколько слов. По всей вероятности, Феодор сам был родом грек; он приходился «сестричичем», то есть племянником по матери, смоленскому епископу греку Мануилу. (Так значится в грамоте константинопольского патриарха Луки Хрисоверга князю Андрею Боголюбскому в редакции Никоновской летописи. Впрочем, в той же Никоновской летописи в другом месте Феодор назван «сестричичем» именитого киевского боярина Петра Бориславича, приближённого князя Изяслава Мстиславича, а следовательно, русским; он якобы был «калугером», то есть монахом, и монашеский постриг принял в Киево-Печерском монастыре. Однако эта версия представляется менее вероятной.) Во Владимир Феодор пришёл из иной земли (из Смоленска? или из Византии?), будучи изгнан из церкви, в которой некогда был поставлен (священником?). Позднейшая Никоновская летопись даёт ему поистине чудовищную характеристику: «Бе же сей дръзновенен зело и безстуден (безнравствен. — А. К.), не срамляше бо ся сей ни князя, ни боарина, и бе телом крепок зело, и язык имеа чист, и речь велеречиву, и мудрование кознено, и вси его бояхуся и трепетаху, никто же бо можаше противу его стоати; неции же глаголаху о нем, яко от демона есть сей, инии же волхва его глаголаху». А чуть ниже так, поистине в эпических тонах, описывает его внешность: «…И бе страшен и грозен всем, и вси бояхуся его и трепетаху; рыкаше бо глас его, аки лвов, и величеством бе, аки дуб, и крепок и силен… и язычная чистота и быстрость преудивлена, и дръзновение и безстудие таково, якоже никогда же никого обиноватися (не опасался. — А. К.)». Но эта характеристика есть следствие того, что авторы более ранних летописей старались по возможности вообще не касаться сюжетов, связанных с его деятельностью в качестве главы Ростовской епархии, сохранив лишь подробный, но явно тенденциозный рассказ-памфлет о последующих преступлениях «лжеепископа Феодора» во Владимиро-Суздальском княжестве. В результате личность его оказалась предельно демонизирована, что и дало толчок к появлению самых необузданных фантазий на его счёт.

По всей вероятности, Феодор до времени пользовался полным доверием князя Андрея Юрьевича. Князю не могли не импонировать его красноречие, начитанность, умение отстаивать своё мнение, наконец внешний облик («бе телом крепок зело»). Кажется, он был «бельцом», то есть священником, живущим в миру, а не монахом. Тем не менее Андрей решился поставить его во главе той новой епархии, которую намеревался открыть во Владимире. Причём речь шла о создании митрополии, фактически независимой от Киевской и подчиняющейся непосредственно Константинополю. Примечательно, что позднейшие летописи присваивают Феодору прозвище «Белый Клобучок», или «лживый Белый Клобук», — явный намёк на претензии ростовского «лжевладыки» на ношение белого клобука — предмета облачения митрополита, а позднее и отдельных епископов (архиепископов). Понятно, что Леон был для него прямым конкурентом в борьбе за кафедру: ещё и поэтому он обличал его со всей беспощадностью и страстностью своей натуры.

Вопрос об открытии новой епархии решался в Константинополе. И получилось так, что решался он одновременно с «делом» епископа Леона, который также отправился за поддержкой в споре о постах в столицу Империи. Впрочем, расскажем обо всём по порядку.

Изгнанный князем из Ростовской земли, Леон прибыл в Чернигов, где в то время находился его единомышленник епископ грек Антоний. Тепло принял изгнанника и черниговский князь Святослав Ольгович. «Святослав же, утешив [его] добре, пусти к Киеву, к Ростиславу (великому князю Киевскому Ростиславу Мстиславичу. — А. К.)», — свидетельствует южнорусский летописец. Более о судьбе Леона, вплоть до самой его кончины в конце 1170-х — начале 1180-х годов, он ничего не сообщает. Суздальский же летописец, напротив, не знает (или умалчивает) о скитаниях Леона по русским княжествам, сразу перенося действие в Византию, где оказался изгнанный ростовский владыка.