Мой муж Сергей Есенин - Айседора Дункан Страница 50

— Меня упрекают в злобных выпадах против Америки. Возможно, что это и правда, но вовсе не значит, что я не люблю Америки. Наоборот, это, вероятно, значит, что я слишком ее люблю. Я когда-то знала человека, страстно любившего женщину, которая не хотела его знать и плохо с ним обращалась. Он ей ежедневно писал по оскорбительному письму и на ее вопрос, зачем он пишет ей такие грубости, ответил: «Потому, что я вас безумно люблю».

Психолог объяснит вам этот рассказ, и таково же, наверно, мое отношение к Америке. Я, безусловно, ее люблю. Разве моя школа, мои дети, все мы не духовные отпрыски Уолта Уитмана? И мои танцы, которые называют «греческими», разве они не вышли из Америки, ведь они танцы Америки будущего. Все эти движения — откуда взяли они свое начало? Они рождены природой Америки, Сьерра-Невадой, Тихим океаном, омывающим берега Калифорнии; рождены беспредельными пространствами гор Роки, долиной Иосемайт, Ниагарским водопадом.

Бетховен и Шуберт были детьми народа всю свою жизнь. Они были людьми скромного достатка, и их великие творения были вдохновлены человечеством и принадлежат ему. Народ нуждается в драме, в музыке, в танцах.

Мы дали даровой спектакль в восточных кварталах города. Мне говорили: в восточных кварталах симфонию Шуберта не поймут и не оценят.

Итак, мы дали даровой спектакль (в театре не было кассы — какое приятное зрелище!), и публика сидела оцепенелая, вся в слезах. Вот как они не поняли и не оценили! Ключ жизни, поэзии и искусства готов забить из народных масс восточных кварталов. Постройте для них большой амфитеатр, единственная демократическая форма театра, где со всех мест видно одинаково, где нет ни лож, ни балконов, ни галереи. Взгляните туда, наверх — неужели вы считаете правильным сажать людей под потолок, словно мух, и требовать от них оценки искусства?

Постройте простой прекрасный театр. Вам не нужно покрывать его позолотой, не нужны все эти украшения, все это роскошное убранство. Благородное искусство идет из глубин человеческого духа и не нуждается во внешних покровах. В нашей школе нет костюмов, нет украшений; существует только красота, излучающаяся из недр вдохновленной человеческой души, и выражающее ее тело. Если моему искусству удалось вас чему-нибудь научить, надеюсь, что оно вас научило именно этому. Красоту следует искать и находить в детях: в свете их глаз и в красоте маленьких рук, вытянутых в очаровательном движении. Вы их видели на сцене, держащимися за руки, прекраснее любой жемчужной нити, украшающей шею посетительниц здешних лож. Это мои жемчуга, мои бриллианты — мне не надо других. Дайте красоту, свободу и силу детям. Дайте искусство народу, который в нем нуждается. Великие музыкальные произведения не должны оставаться достоянием немногих культурных людей, а должны быть бесплатно отданы массам, которым они необходимы, как воздух и хлеб, так как являются духовным напитком человечества.

Во время этой поездки по Америке я имела много радости от дружбы с талантливым художником Давидом Бисфам. Он посещал все мои спектакли, а я ходила на его лекции, и затем мы ужинали в моих комнатах в гостинице «Плацца». и он мне пел «По дороге в Манделей» или «Дании Дивер». Мы смеялись, обнимались и восторгались друг другом.

Эту главу следовало назвать «Апологией языческой любви». Теперь, когда я узнала, что любовь не только трагедия, но и времяпрепровождение, я отдалась ей с языческой наивностью. Люди, казалось, изголодались без красоты и любви, любви освежающей, любви без страха и последствий. Я бывала так прелестна после спектакля, в тунике и с волосами, украшенными розами. Почему не дать наслаждаться этой красотой? Прошли дни, когда со стаканом молока в руке я зачитывалась «Критикой чистого разума» Канта. Теперь мне казалось естественнее слушать за бокалом шампанского, как какой-нибудь обаятельный человек воздает хвалу моей красоте. Божественное языческое тело, страстные губы, обнимающие руки, нежный освежающий сон на плече любимого — все это были радости невинные и очаровательные. Многие, наверное, будут скандализированы, но я не понимаю, к чему, если ваше тело, предназначенное испытать определенную долю страдания от прорезывания зубов, выдергивания их и пломбирования, а каждый, несмотря на добродетель, подвержен болезням, вроде гриппа ит. п., может вам доставить наслаждение, отказываться от удовольствия, когда представляется случай их получить? Не следует ли дать несколько часов красивого отдыха человеку, целый день занятому умственной работой и часто мучимому тяжелыми жизненными проблемами и беспокойством, не следует ли обнять его прекрасными руками и успокоить его страдания? Надеюсь, что те, кому я дарила наслаждение, вспоминают его с той же радостью, как ия. В этих воспоминаниях невозможно их всех перечислить, невозможно описать в одной книге блаженные часы, проведенные мною в полях и лесах, безоблачное счастье, которое я испытала, слушая симфонии Моцарта или Бетховена, те дивные минуты, которые мне посвящали такие художники, как Исаи, Вальтер Руммель, Генер Скин и другие.

— Да, — часто восклицала я, — язычницей хочу я быть, язычницей!

Но, вероятно, никогда не шла дальше пуританского язычества или языческого пуританства.

Я никогда не забуду своего возвращения в Париж. Дети оставались в Версале с гувернанткой. Когда я открыла дверь, мальчик подбежал ко мне с ореолом из золотых кудрей вокруг прелестного лица. Уезжая, я оставила его в колыбели.

В 1908 году я купила в Нельи ателье Жервекса с залом для музыки в виде часовни и теперь туда переехала с детьми. Я работала в ателье целыми днями, а иногда и ночами со своим верным другом Генером Скином, выдающимся пианистом и неутомимым работником. Мы часто начинали работать утром и совершенно теряли представление о времени, так как дневной свет не проникал в мастерскую, увешанную моими голубыми занавесами и освещенную дуговыми лампами. Иногда я спрашивала: «Не голодны ли вы? Интересно, который час?» Мы смотрели на часы, и обнаруживалось, что уже четыре часа утра следующего дня! Мы так увлекались нашей работой, что приходили в состояние, называемое индусами «статикой экстаза». В саду был дом для детей, их няньки и гувернантки, и музыка им не мешала. Сад был на редкость красив, и весной, и летом мы танцевали с открытыми настежь дверями ателье. В этом ателье мы не только работали, но и развлекались. Лоэнгрин очень любил задавать обеды и балы, и часто обширная мастерская превращалась в тропический сад или испанский дворец, куда съезжались все художники и знаменитости Парижа. Однажды вечером Сесиль Сорель, Габриэль д`Аннунцио и я импровизировали пантомиму, во время которой д`Аннунцио проявил большой комедийный талант.

* * *

В течение многих лет у меня было предубеждение против д`Аннунцио, и я отказывалась с ним встретиться, считая, что он дурно поступил с Дузе, которой я восторгалась. Однажды меня спросили, можно ли ко мне привести д`Аннунцио. «Нет, — ответила я, — не приводите, иначе я с ним буду очень груба». Но, несмотря на мои просьбы, д`Аннунцио был все же введен в мой дом.

Хотя я с ним никогда раньше не встречалась, но при виде этого человека, от которого исходили свет и магнетизм, я не могла удержаться от восклицания: «Добро пожаловать; вы мне очень нравитесь!»