Русская Мата Хари. Тайны петербургского двора - Александр Широкорад Страница 50

В свою очередь советская пресса метала громы и молнии по поводу каждого такого теракта, и в сознании народа слово «эмигрант» становилось эквивалентным «враг, шпион, диверсант».

В принципе, советское правительство было не против возвращения эмигрантов, но встречались они на родине весьма настороженно и «попадали под колпак» ОГПУ. Замечу, что в Россию прибыли достаточно известные деятели эмиграции: генерал Я.А. Слащев вернулся в СССР в 1921 году, граф А.Н. Толстой – в 1923 году, граф А.А. Игнатьев, бывший военный агент во Франции, заблокировал от притязаний эмигрантов 225 миллионов рублей золотом, принадлежавших России и хранившихся в парижских банках. Генерал Н.В. Скоблин стал советским разведчиком и участвовал в похищении генерала Миллера.

Однако массовое возвращение эмигрантов в СССР стало невозможно как из-за подозрительности советского руководства, так и из-за оголтелого антикоммунизма вождей эмиграции.

К середине 1920-х годов в Западной Европе оказалось не более 300 тысяч белоэмигрантов. Определенная часть их пыталась интегрироваться в жизни страны, давшей им приют. Тот же Игорь Сикорский успешно создавал в США все новые типы летающих лодок и вертолетов. Дмитрий Рябушинский стал французским академиком. Успешно адаптировались многие деятели искусства. Так, Кшесинская с сарказмом писала: «Кроме того, после Первой мировой войны русских балерин и танцовщиков стало значительно меньше, и труппа Дягилева пополнялась за счет иностранных артистов, а чтобы, как говорится, «не потерять лицо», им давали русские имена. Так что балет перестал быть русским, и осталось лишь одно название».

Большая же часть эмигрантов адаптировалась с трудом и предпочитала не заниматься политикой. Политическая часть эмиграции делилась на либералов, монархистов и милитаристов. Последний термин мой собственный, им я обозначаю членов военизированных организаций, первоначально руководимых бароном Врангелем и великим князем Николаем Николаевичем.

Нас с детства в школе учили – «Белая армия, Черный барон снова готовят нам царский трон». На самом же деле Колчак, Юденич, Миллер, Деникин и Врангель не допускали на службу в свои формирования не только членов «августейшей фамилии», но и князей императорской крови.

Главным лозунгом белых армий был «принцип непредрешенности», то есть возьмем Москву, а там будем думать о форме государственности – республика, монархия с Романовыми или монархия с новой выборной династией и т. п. Вожди Белого движения объясняли свою приверженность «непредрешенности» стремлением привлечь в свои ряды наиболее широкий спектр людей, недовольных советской властью. В принципе, это верно, но все наши генералы знали, что Романовы всегда терпеть не могли талантливых полководцев. Вспомним опалы Суворова, Кутузова, Скобелева и др. Въехать на белом коне в Кремль, а потом отправиться в село Кончанское под надзор полиции? Нет, куда уж лучше стать регентом Маннергеймом или маршалом Пилсудским.

В результате русские великие князья оказались в своеобразном политическом вакууме. Их всерьез не принимало ни одно правительство Западной Европы. Члены правящих династий вступали в контакт лишь со своими ближайшими по крови родственниками. Конечно же, члены семейств свергнутых в 1918 году династий, те же Гогенцоллерны, охотно общались с Романовыми и организовывали «династические» браки. Но с ними было скучно, да и проку никакого. Об этом хорошо написала княгиня Мария Павловна Младшая: «Психологически мы были интересны. Зато в интеллектуальном отношении ровно ничего собою не представляли. Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца переживали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли, и возвращение в Россию – в нем мы тогда были уверены – виделось только при весьма определенных обстоятельствах. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени. Вопросы, которые мы обсуждали, давно решили без нас, а мы все горячо перетолковывали их с разных сторон. Сначала мы ожидали перемен в России не в этом, так в следующем месяце, потом не в этом, так в следующем году, и год за годом все больше удалялись от России, какой она становилась, неспособные понять основательность совершавшихся там перемен» [35].

Сразу после прибытия в эмиграцию великий князь Кирилл объявил себя главой Российского императорского дома. Формально по законам Российской империи он имел на это право – его отец Владимир Александрович был следующим сыном Александра II после Александра III. Но брак Кирилла с разведенной герцогиней Викторией Мелитой, заключенный в 1905 году без согласия императора Николая II, лишал его этого права.

В феврале 1917 года Кирилл нацепил красный бант и заявился с вверенным ему флотским гвардейским экипажем к зданию Государственной Думы еще до отречения Николая II. Это формально явилось актом государственной измены и тоже лишало его права на престол.

Наконец, великий князь Михаил Александрович, в пользу которого отрекся Николай II, официально передал вопрос о наследовании на усмотрение Учредительного собрания.

26 июля (8 августа) 1922 года Кирилл Владимирович объявил себя Блюстителем Императорского престола, а 31 августа (13 сентября) 1924 года – Императором Всероссийским.

Решение Кирилла раскололо семейство Романовых на две половины. Вдовствующая императрица и великий князь Николай Николаевич выступили категорически против кандидатуры Кирилла. Замечу, что нынешние историки утверждают, что позиция императрицы связана лишь с ее верой в чудесное спасение сына Николая. На самом деле в письме к великому князю Николаю Николаевичу она утверждала: «Если Господу Богу… угодно было призвать к Себе моих любимых сыновей и внука, то я полагаю, что Государь Император будет указан нашими основными законами в союзе с Церковью Православной, совместно с Русским народом».

Примерно так же высказался и Феликс Юсупов-младший: «Если быть в России монархии с сохраненьем той же династии, то Собор, скорее всего, и выберет в младшем поколении Романовых достойнейшего».

Великий князь Николай Николаевич, старый кавалерист, выражался не в пример грубее: «Кирюха есть всего-навсего предводитель банды пьяниц и дураков». Это самое приличное высказывание, иные просто непечатны…

Ряд великих князей заняли осторожную позицию – «полупризнание». Так, 29 ноября 1923 года великий князь Александр Михайлович отправил письмо в редакцию парижского отдела газеты «Нью-Йорк Геральд». Письмо это крайне сумбурное и противоречивое, и его можно трактовать вкривь и вкось. С одной стороны: «Когда Русский народ придет к глубокому убеждению, что продление большевистского владычества равносильно постоянному рабству и нескончаемому горю, он должен будет сам свергнуть эту власть и решить, какой ему нужен государственный строй». С другой стороны: «Российские Основные Законы с полной ясностью указывают, что право на Престол принадлежит Старшему Члену Нашей Семьи, каковым является в настоящее время Великий Князь Кирилл Владимирович».