Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров Страница 5

Подобная идейная и внутрикорпоративная поляризованность сохранялась в западном (прежде всего американском) научном сообществе вплоть до середины 1990-х годов. Каждая из сторон, отстаивая собственное видение советской истории, не прислушивалась к аргументам своих оппонентов. Пожалуй, первым, кому удалось выйти из тисков тоталитарно-ревизионистской историографической дилеммы, стал С. Коткин. Его книга «Магнитная гора. Сталинизм как цивилизация», посвященная истории Магнитогорска 1930-х годов, стала платформой для формирования нового исторического направления в изучении истории СССР ^[21]. Расставляя эпистемологические акценты своего исследования, он писал во введении своей книги: «Взгляд, сосредоточенный на Магнитогорске, демонстрирует то, что отличительные особенности сталинизма лежат не в конструировании мамонта-государства посредством разрушения общества, а в создании вместе с таким государством нового общества, проявляющегося в отношениях собственности, социальной структуре, организации экономики, политической практике и языке» ^[22]. В такой логике снимались непреодолимые, казалось бы, противоречия тоталитарно-ревизионистских дебатов. Государство, по Коткину, создавало условия для формирования согласия общества (даже если такое согласие было вынужденным) по отношению к своей политике, положительной интеграции индивида в механизмы своего властвования. Советские люди, вынужденно или добровольно принимая эти условия, начинали сотрудничать с режимом, идентифицировать себя с теми или иными его аспектами, в конечном итоге становились его неотделимой частью, воплощая политику государства в своей повседневной жизни. Старый советский лозунг: «Государство — это мы», по сути стал idee-fixe, концептуальной и методологической предпосылкой работ Коткина ^[23]. Настоящая концептуальная рамка, как кажется, определила и приоритетный круг научных вопросов, на решении которых концентрируются Коткин и его последователи. (И. Халфин, Й. Хельбек, М. Стейнберг) ^[24]. Этих авторов прежде всего интересуют, во-первых, механизмы коммуникации индивида и власти в сталинском СССР и, во-вторых, мир «субъективных значений» простого советского человека. Вследствие этого данное течение получило уже ставшее устойчивым в историографии определение «школа советской субъективности». Помимо отмеченного концептуального единства, указанных авторов отличает также значительное внимание к языку как инструменту для познания реалий изучаемой эпохи ^[25].

Отечественные специалисты, получив в 1990-е годы возможность свободно высказывать свои суждения о характере политического режима в СССР, прошли путь, сходный с их зарубежными коллегами. В 1990-е в российской исторической науке также сложились два направления, полярные по своим оценкам реалий советской истории, подобные западным «тоталитаристам» ^[26] и «ревизионистам» ^[27]. На рубеже 1990-х — 2000-х годов между этими двумя «лагерями» шла бурная полемика, в том числе и на страницах отечественных научных журналов ^[28], при этом выдвигаемые обеими сторонами аргументы нередко заимствовались из работ зарубежных авторов. Из достаточно большого спектра литературы, посвященной истории 1930-х годов, тоталитарные и ревизионистские идеи, пожалуй, наиболее ясно кристаллизовались, соответственно, в монографии новосибирской исследовательницы И. В. Павловой и курсе лекций московского историка А. К. Соколова.

И. В. Павлова в своем анализе исходит из мысли, что для России, в отличие от стран Западной Европы, характерна «особая социокультурная роль власти». Поэтому основным инициатором всех масштабных исторических изменений в России выступает государство. В 1920-е годы, по ее мнению, сложился особый тип властвования — тоталитарное государство, основным способом действия которого выступали репрессии и нагнетание страха. Террор, считает И. В. Павлова, служил цели сохранения личной власти политического руководства СССР и мобилизации людских ресурсов для обеспечения политических проектов власти, что имело крайне негативные последствия — страна оказалась отброшена назад в своем развитии чуть ли не в эпоху Ивана Грозного ^[29]. Противоположные суждения высказывает А. К. Соколов в своем «Курсе советской истории». Уже на первых страницах своей книги он постулирует тезис, что «содержание [курса. — Н. К.] лежит в русле социальной истории». По мнению автора, «сталинский» режим имел свои социальные подпорки, и большинство людей были искренне ему преданы. Вслед за западными «ревизионистами» А. К. Соколов доказывает слабость центральной власти в Советском Союзе, которая вынуждена была делегировать на места значительные полномочия. В наступившем в силу этого административном хаосе Кремль оказался не способен ни на что более как слабо откликаться на различные движения внутри общества. Этими движениями автор объясняет и коллективизацию, и репрессии 1930-х годов. Однако же в целом, по мысли А. К. Соколова, сталинский режим соответствовал задачам модернизации страны и становления в СССР индустриального общества ^[30].