Иван III - Николай Борисов Страница 5

Кончина Василия I в ночь с 27 на 28 февраля 1425 года перевела вопрос о престолонаследии из области мнений в область действий. Московские бояре и митрополит Фотий попытались уговорить 50-летнего Юрия Звенигородского явиться в Москву и присягнуть на верность Василию П. Летописи довольно сбивчиво излагают события этих тревожных дней. Юрий поначалу, кажется, готов был согласится и даже выехал в Москву. Однако какое-то дурное предчувствие (а может быть, и чье-то тайное предостережение) заставило его остановиться. Приглашение в Кремль (хотя бы и заверенное самим митрополитом) вполне могло быть приглашением на тот свет. История ранней Москвы знала немало примеров того, как доверчивых соперников заманивали на переговоры, а затем бросали в темницу. Вдова Василия I Софья, оставшаяся в роли регентши при несовершеннолетнем сыне, отличалась властным и жестким характером. От нее можно было ожидать всего. На ее стороне был и глава Церкви митрополит Фотий. Но если на Боровицком холме действительно решили избавиться от Юрия, то и маленький подмосковный Звенигород не мог послужить ему надежным убежищем…

Поразмыслив обо всем этом, Юрий свернул с проторенной московской дороги. Проселками да околицами мятежный князь повел свой отряд во вторую удельную столицу — Галич Костромской, или, как его еще называли, «Галич Мерьский» (от названия угро-финского племени меря — древних обитателей окско-волжского междуречья).

«Ледовый поход» князя Юрия Звенигородского стал началом многолетней смуты в Русской земле. Разбуженное чудовище усобицы вырвалось на свет из своих темных лабиринтов. Между разными ветвями потомства Дмитрия Донского началась братоубийственная война. То затихая, то вновь разгораясь, она продолжалась до 1453 года.

(Московская война второй четверти XV века давно привлекала внимание историков. Тщательной проработкой всех ее обстоятельств отличается книга А. А. Зимина «Витязь на распутье. Феодальная война в России XV в.» (М., 1991). Однако и после нее остается немало противоречий как по фактической стороне дела, так и в объяснении причин, побуждавших героев Смуты к действиям.)

Юрий Звенигородский не поехал в Москву присягать племяннику. Однако и воевать с ним он был не готов. Собственный удел Юрия, состоявший из двух обособленных территорий — подмосковного Звенигорода и отдаленного Галича с округой, был слишком слабой базой для борьбы с Москвой. К тому же на стороне державного отрока Василия остались его младшие дядья — удельные князья Андрей, Петр и даже прежде опальный Константин Дмитриевичи. Мать Василия II, княгиня-вдова Софья, узнав о мятеже Юрия, послала за помощью к своему отцу — великому князю Литовскому Витовту. Имея перед собой таких противников, Юрий в случае войны был обречен на поражение. Да и легко ли ему было ввергнуть меч между братии, посягнуть на святая святых московского дома — единомыслие?..

В итоге Юрий не спешил браться за меч. Не торопились с войной и москвичи. Дядя и племянник заключили между собой перемирие до Петрова дня — 29 июня. Однако до прочного мира было еще далеко. И в Москве и в Галиче копили силы. Весной 1425 года московское войско двинулось на Галич. Тем самым москвичи нарушали только что достигнутое перемирие. Но промедление было бы на руку Юрию, который, воспользовавшись перемирием, «розосла по всей своей отчине, по всех людей своих» (32, 183). И потому в Москве решили не придавать значения своим прежним обещаниям. Плацдармом для наступления на заволжские владения Юрия стала Кострома. Отсюда вверх по реке Костроме и ее левому притоку Вексе шел торный путь на Галич.

Узнав о начале войны, Юрий не стал дожидаться, пока его недруги подступят к Галичу. Вместо этого он ушел в Нижний Новгород, где имел немало доброхотов. Вслед ему было послано большое московское войско под началом князя Андрея Дмитриевича. Однако догнать Юрия он не сумел (или не захотел). Дело кончилось тем, что московские полки вернулись в Москву, а Юрий — в Галич.

(Летописи весьма кратко сообщают о событиях этих лет и зачастую противоречат друг другу. К тому же московское летописание второй четверти XV века дошло до нас только в составе летописных сводов второй половины XV века, когда многие события уже представали в ином свете. Наконец, мы до сих пор весьма умозрительно представляем себе принципы работы летописца, зачастую сводя их к одной «политической тенденциозности» и забывая о чувстве религиозной ответственности, которое он постоянно испытывал (77, 187). Вслед за противоречащими друг другу летописцами по-разному толкуют ход событий и историки. Не будем утомлять читателя пересказом различных мнений. Заметим лишь, что из этой цеховой шкатулки мы извлекаем то, что представляется нам наиболее убедительным.)

Одновременно с военными приготовлениями и движениями разворачивалась энергичная миротворческая деятельность главы Русской Церкви митрополита Фотия (1408–1431). В 1425 году он дважды лично ездил к Юрию в Галич. Во время визита Фотия в Галич в июле 1425 года мятежный князь пообещал прислать в Москву послов для заключения прочного мира с племянником. Однако Юрий оставил за собой право апеллировать к хану Золотой Орды, который все еще оставался высшей правовой инстанцией для русских князей.

К осени 1425 года московская усобица затихла, словно испугавшись появления на исторической сцене нового действующего лица — черной оспы. Небывалая по масштабам эпидемия этой губительной болезни гуляла в 20-е годы XIV века по русским землям, то уходя, то вновь возвращаясь. Летописные записи этих лет звучат уныло и монотонно, как погребальный звон. «Тое же осени бысть мор велик во Пьскове, и в Новгороде в Великом, и в Торжку, и во Твери, и на Волоце, и в Дмитрове, и на Москве, и во всех градех Русьских и во властех и селех» (18, 143).

Закутанная в окровавленный саван, смерть широко шагала по градам и весям. Несметные стаи ворон и крыс составляли ее зловещую свиту. Она заглядывала и в хижину бедняка, и в княжескую палату.

В Москву сильнейшая волна эпидемии пришла в самом конце весны 1425 года. «А с Троицына дни (27 мая. — Н. Б.) почат быти мор на Москве; а пришел от немец въ Псков, а оттоле в Новъгород, такоже доиде и до Москвы…» (19, 93). Жертвами «мора» стали почти все потомки героя Куликовской битвы князя Владимира Андреевича Серпуховского. Учитывая то, что эпидемия распространялась с севера на юг, можно предполагать, что в Твери оспа появилась раньше, чем в Москве, то есть еще весной 1425 года.

Историк первой половины XVIII века В.Н.Татищев (1686–1750), имевший в руках некоторые не дошедшие до нас летописи, приводит уникальное рассуждение об эпидемии 1425–1427 годов. «В лето 6935 (1427) мор бысть велик во всех городех руских по всем землям, и мерли прысчем. Кому умереть, ино прысч синь и в третей день умираше; а кому живу быти, ино прысч черлен да долго лежит, дондеже выгнеет. И после того мору, как после потопа, толико лет не почали жити, но маловечнии, и худии, и счадушнии (тщедушные. — Н. Б.) начаша быти» (49, 234).

Известно, что сильные потрясения, испытанные в детстве или отрочестве, навсегда остаются в памяти человека. Они подспудно формируют его характер, причудливо отражаются в поступках, совершенных много лет спустя. «Трудное детство» (нехватка родительской любви и заботы, сцены жестокости, убийств и мятежей, необходимость самому отстаивать свои права) было суровой школой и для многих выдающихся правителей России: Дмитрия Донского, Ивана III, Ивана Грозного, Петра Великого. Эту школу прошел и Василий II. Самыми яркими воспоминаниями его отрочества были события 1425 года. Ночной переполох во дворце после кончины отца, перепуганные лица придворных, скачущие во все концы всадники, слухи о крадущемся к Москве войске Юрия Звенигородского. Потом — панический страх зловещего «синего прыща», щиплющий глаза дым горького можжевельника, которым прогоняли заразу. Потом — бестолковый поход на Кострому, томительное ожидание вестей о мятежном дяде, который, казалось, готов был броситься на Василия со своими лесными головорезами из-за каждого поворота дороги. Вдобавок ко всему над поступками князя-отрока довлела деспотическая воля его маг тери — старой княгини Софьи Витовтовны. Василий был ее поздним ребенком. В год его рождения ей было не менее сорока лет. Роды были трудными и едва не стоили княгине жизни (31, 241). Понятно, что отношение матери к такому ребенку было особым, соединявшим пылкую любовь с деспотической опекой и ревностью.