Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости. 1921-1941 годы - Майкл Дэвид-Фокс Страница 5

Анализ при помощи такого «объектива» предполагает выявление взаимовосприятия, входе которого, сточки зрения многих визитеров, привлекательно знакомое сочеталось с радикальной новизной. Например, многие черты советского строя, наиболее привлекательные для приезжих иностранцев (социальное обеспечение, реформы уголовного права и надзора за подростковой преступностью, педагогика), были результатом изменения либо «советизации» начавшихся еще до революции реформ или традиций интеллигенции, которые, в свою очередь, изначально развивались в общеевропейском контексте. Благодаря этой циркуляции идей и практик презентация советского эксперимента имела притягательность не только для круга его преданных последователей. Говоря конкретнее, в моей книге изучаются особые взаимодействия между советскими деятелями и их гостями, включая патронажные связи и имплицитные правила, структурировавшие отношения между советским государством и его западными симпатизантами. Развертывавшийся с обеих сторон, но на удивление формализованный код «дружбы» рассматривался как важнейший, и советская сторона делала все, чтобы его ключевым условием было публичное превознесение достижений советского эксперимента.

Таким образом, источники, созданные в Советском Союзе, предоставляют возможность более глубокого анализа большинства давно зафиксированных в историографии и глубоко политизированных утверждений, а также ценны для исследования историй всех визитеров, а не только преданных попутчиков. Этот подход помогает прийти к заключению о том, что даже на пике западных восхвалений большевистской революции реакции гостей, особенно выраженные in situ (в отличие от столь ценимых в СССР деклараций со стороны симпатизантов или от текстов, написанных под сильным влиянием советских материалов), часто представляли собой сложные амальгамы, заключавшие в себе гораздо больше негативных и критических откликов на увиденное, чем считалось ранее ^{9}. Сравнивая источники, созданные внутри СССР непосредственно во время визитов, и опубликованные позднее работы, можно обнаружить немало оговорок, сомнений и приглушенных осуждений даже у тех, кто ныне печально известны как апологеты сталинизма, как, например, Беатрис Вебб или Лион Фейхтвангер. Этот факт побуждает уделять больше внимания самоцензуре и ее механизмам, а также факторам, приводившим их в действие. Многие выдающиеся попутчики советского строя лелеяли мечту повлиять на Сталина или на ход революции. Сверх того, большинство зарубежных гостей далеко не во всех случаях переносили на СССР предвзятые суждения. В этой книге я доказываю, что время, проведенное в Стране Советов, было важнейшим опытом в жизни знаменитых визитеров, а поступки как гостей, так и хозяев могли ощутимо влиять на результаты любой поездки.

Начнем анализ этих проблем с одного поразительного примера. В декабре 1927 года, утомленный, замерзший и раздраженный, Теодор Драйзер, американская литературная знаменитость, оказался на заснеженных равнинах в окрестностях Харькова, отчаянно презирая все русское и советское. Под конец замечательного одиннадцатинедельного путешествия, проехав от Ленинграда и Москвы через Украину до Кавказа, он бранил все виденное вокруг, проклиная повсеместную грязь, тараканов и вездесущий мерзкий гуляш, который, по его утверждению, заставил бы Белу Куна затеять здесь новую революцию. Всегда, казалось бы, готовый резко осуждать ленивых славян или слагать небылицы об экзотическом Востоке, Драйзер также находил извращенное удовольствие в защите грубоватого американского индивидуализма в разговорах с принимавшими его коллективистами. Однако отношение писателя полностью изменилось, причем довольно неожиданно, когда однажды он вдруг увидел многоэтажный дом, «который выглядел так, как будто его взяли из центра Нью-Йорка и поставили здесь среди заснеженных полей». Это произвело на Драйзера «громадное психологическое впечатление», поскольку «должно было символизировать индустриализацию России». Оставив в стороне все свои предубеждения и обличительный пафос, он перешел к предсказаниям не только появления в Харькове через десять лет «украинского Чикаго», но даже — ни много ни мало — грядущей советизации Америки ^{10}. Путешествие Драйзера 1927–1928 годов было напрямую связано с превращением этого литератора в одного из самых выдающихся советских попутчиков 1930-х годов. Его работы переводились и издавались в СССР миллионными тиражами.

Хотя скупой прогрессист едва ли был типичной фигурой, замечательное путешествие Драйзера содержит в себе в сжатом виде конкретный пример того, как образы России, политические взгляды на Советский Союз и опыт, полученный внутри страны, могут замысловато переплетаться. Почему все же именно харьковский небоскреб покорил его? Потому ли, что это означало — СССР скоро станет похожим на США? Новый советский модернизационный проект воскресит к жизни отсталых русских? Или потому, что большевики строят систему, достойную подражания даже на родине небоскребов?

Во многих отношениях все три ответа верны. В широком контексте очарование харьковского небоскреба эмблематизирует способность советского строя привлекать к себе внимание иностранных наблюдателей самыми разными сторонами своей действительности — от модернизации до радикально иных путей развития, от мягкого обаяния государства всеобщего благоденствия (welfare state), мира во всем мире и разоружения до беспощадной логики военизированной массовой мобилизации. Практически любой сочувствующий советскому строю имел заветную мечту или наболевшую проблему, особенно близкую его или ее сердцу: от проблем труда до кооперации или эмансипации женщин, от сексуальной революции до национального вопроса, от сильного лидера до передовой партии. Даже архиепископ Кентерберийский становился попутчиком в стране воинствующих безбожников. В конечном счете абсолютная широта и многообразие этого влечения, хотя и сдерживаемого множеством нареканий и негативных реакций, стали именно тем, что сделало советский коммунизм одним из наиболее мощных пробных камней политической и интеллектуальной истории XX века. Советская культурная дипломатия, изначально склонная делить свою аудиторию исходя из классовой принадлежности и политических взглядов, была надолго обеспечена огромными преимуществами, имея на руках единственный козырь — широкую основу самой сути советского мифа. Явно пытаясь подогнать свое идеологическое послание под воззрения множества различных аудиторий и отдельных визитеров, советская программа взаимодействия с «культурным Западом» использовала предоставленный историей важнейший шанс, хотя история этих контактов была отмечена многими провалами и недоразумениями ^{11}.

В основе данного исследования лежит изучение обширного архива Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (более известного под акронимом «БОКС»), а также архивов организаций и учреждений, предшествовавших этому обществу с начала 1920-х годов. БОКС стал ключевым учреждением советской культурной дипломатии. Его миссия состояла в том, чтобы воздействовать на «буржуазную интеллигенцию» и продвигать «культуру» в ходе советских контактов с остальным миром ^{12}. Работа общества, особенно в первые годы его существования, была сфокусирована прежде всего на Западе, определяемом в основном как европейские развитые капиталистические страны и США ^{13}.