О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик Страница 5

Жены и дети членов команды были частью их жизни и взаимного общения и, таким образом, частью моей истории. Семейные связи Сталина были ослаблены: жена, покончившая с собой в 1932 году; старший сын от первого брака Яков, от которого он отказался; никчемный второй сын Василий; и Светлана, его любимица, которая в 1967 году сделала немыслимое для команды — перебежала на Запад. Половина членов команды были «дядями» Светланы. Василий и Светлана выросли вместе с другими «кремлевскими детьми», среди которых были пять буйных сыновей Микояна — двое из них во время войны были арестованы и сосланы на несколько лет. Жена Молотова, Полина Жемчужина, которую он глубоко любил, была также арестована за сионизм и отправлена в ссылку на восемь лет, в то время как он оставался членом Политбюро. Эта эмансипированная, сильная женщина основала советскую косметическую индустрию. У Берии и Жданова было по одному сыну, которых они очень любили и которые, благодаря поддержке родителей, стали интеллектуалами, подобно многим детям членов команды. Почти все «кремлевские дети», вырастая, следовали желанию своих родителей и оставались вне политики, большинство из них получили высшее образование; поколение Светланы (военное и раннее послевоенное) влюбилось в Америку, а некоторые, в том числе Светлана, специализировались на американистике в МГУ. За заметным исключением Светланы, «кремлевские дети» оставались рядом со своими родителями и в последующие десятилетия поддерживали память о них.

Когда рисуешь групповой портрет, особенно с учетом социального и бытового контекста, почти неизбежно очеловечиваешь своих героев, включая Сталина. Некоторые могут посчитать это в принципе неприемлемым, отвлекающим внимание от того зла, которое олицетворяли эти люди. Но уступить этому возражению означает принять решение оставить Сталина и его людей вне истории, геттоизировать их в особом секторе «абсолютного зла», не подлежащем изучению. Когда Арендт писала о нацистских преступниках, она говорила о банальности зла, тем самым подчеркивая, что зло совершается обычными людьми, а не какими-то монстрами. Пока мы смотрим на них издалека, как на каких-то особых людей, мы не можем видеть мир с их точки зрения, и поэтому очень трудно понять, почему они действовали именно таким образом. Конечно, понимание того, как они видели мир, всегда несет в себе опасность оправдания их действий. Но для историка еще важнее противоположная опасность — неспособность понять происходившее из-за недостатка понимания того, как герои оценивали свои собственные действия.

В любом случае я не могу сказать, что мой собственный опыт подтверждает представление о том, что изучение людей способствует пробуждению симпатии к ним. Начинаешь чувствовать, что они тебе не чужие — Молотов, который делает пустое, бесстрастное выражение лица в ответ на уколы и остается совершенно неподвижным, слегка постукивая пальцами по столу; Берия, с его сочетанием елейного почтения к Сталину, безграничной энергии и злого ума; взрывной Орджоникидзе и Микоян с его способностью избегать неприятностей и продолжать свое дело. Что касается Сталина, то в недавних работах специалистов, начиная с трудов советского историка Дмитрия Волкогонова, опубликованных во время перестройки, он представляется гораздо умнее и начитаннее, чем мы думали до 1990-х годов. Он мог быть как очаровательным, так и жестоким. Члены команды боялись его, но они также восхищались им и уважали его, видя его превосходство, особенно в плане смелости и хитрости. Конечно, с точки зрения постороннего, смелость означала равнодушие к убийству людей, а хитрость, которая часто граничила с садизмом, означала умение обманывать их. «Ты хитрый ублюдок» — одна из моих самых частых личных реакций при чтении документов Сталина.

Некоторые читатели могут подумать, что для описания такого великого злодея, как Сталин, не подходит ничего, кроме постоянного негодования ^[10]. Но я думаю, что работа историка отличается от работы прокурора или, если хотите, адвоката. Первая задача историка состоит в том, чтобы попытаться понять смысл вещей, а это не то же самое, что обвинение или защита. Это не значит, что я отрицаю существование проблем, связанных со стремлением к объективности ^[11]: как бы мы ни старались, у всех нас есть предубеждения и предвзятые мнения, и физически невозможно изобразить «взгляд из ниоткуда». Когда я сама читаю исторические труды, я либо доверяю авторам (смотря по тому, как они обращаются с источниками и какие предъявляют доказательства), либо не доверяю им, и в этом случае я обычно перестаю читать. Я надеюсь, что мои читатели верят мне, а если нет, всегда можно обратиться к другому автору.

Тем не менее остается вопрос, на чем основывается моя точка зрения, не может же она не иметь никаких источников. Для тех, кто занимается социальной историей Советского Союза, включая меня, когда я писала одну из своих ранних работ «Сталинские крестьяне» ^[12], основой обычно является солидарность с жертвами. Но для политической истории такой подход не годится: у крестьян из моей книги было свое мнение о Сталине, но информации о нем у них было очень мало, также у них не было никакой возможности наблюдать его вблизи. В этой книге я смотрю на Сталина (а он, нравится вам это или нет, является центральной фигурой в моем повествовании) глазами члена его команды. Это необычная перспектива, и я думаю, что она может способствовать более глубокому пониманию. Команда знала о нем больше, чем кто-либо другой, у членов команды были исключительные возможности получать информацию и наблюдать его вблизи. Кроме того, их взгляд на Сталина был неоднозначным — они были одновременно его соратниками и потенциальными жертвами, и позднее, когда в 1956 году Сталин был свергнут с пьедестала, им пришлось смириться с этой неоднозначностью. Должна признаться, у меня есть и личные причины для выбора такого угла зрения. Сталин жил в постоянном страхе, что в его окружение проберется шпион и сможет наблюдать за ним с близкого расстояния. В этой книге такой шпион — я.

Следует сказать и об источниках. Документов Политбюро сохранилось немного, отчасти из-за того, что члены Политбюро не любили вести протоколы заседаний, что в свою очередь объясняется тем, что еще в 1920-е годы им не удавалось пресечь утечки информации не только внутри страны, но и за границу. Важным источником сведений о предвоенном периоде является переписка с членами команды, но после войны из писем исчезает все личное, хотя, к счастью для историков, в это время Сталин все чаще уезжает из Москвы, и поэтому между ним и Политбюро идет постоянный обмен письмами и телеграммами. Советская история полна мифов, которые вошли и в труды советологов, и в московский фольклор. Я отношусь к этим мифам скептически, однако признаю, что иногда они соответствуют действительности. Для 1950-х годов я использовала другой род фольклора-письма о положении дел в стране, которые советские граждане писали вождям. Эти письма, подобно хору в греческой трагедии, комментируют события, связанные с переходом власти и его последствиями.