Собственные записки. 1829–1834 - Николай Муравьев-Карсский Страница 5

С другой стороны, Эристов и Мухранский, желая показать усердие свое и исполнить волю Паскевича, собрали толпу мальчишек на улицах. Между ними было и несколько молодых людей с ружьями. Навязали какой-то платок на палку вместо знамени и доложили Паскевичу о готовности ополчения, которое и прошло толпою мимо его дома с криком, визгом и хохотом под предводительством знаменитых двух князей, впереди шедших. Имевшие ружья стреляли холостыми зарядами вверх, как то всегда грузины делают в торжествах своих. На сей раз всякий присоединявшийся из любопытства к толпе сих мальчиков тем увеличивал оную. Все сие делалось как бы на смех. Все порядочные люди из грузин смеялись и безвредному бунту тифлисскому, и странной процессии мальчиков, и беспрерывным страхам.

Позднее, когда уже были получены известия от Бурцова об освобождении Ахалцыха, то сим воспользовались, дабы обнародовать толпе, что в собрании пешего ополчения миновалась надобность, и чтобы каждый оставался у себя дома покойным. Сим все прекратилось, в деревнях и городе все утихло; но народ втайне чувствовал победу свою и торжествовал…

В конце года и следующем 1830 году многие дорого поплатились за сии меры и страхи. По возвращении с похода в Тифлис неожиданно арестованы были лица из самых лучших фамилий. Более всего невзгода сия пала на князей Орбелиановых, в числе коих был и Мамука, молодой человек отличных правил, служивший некогда в полку моем, женатый на дочери князя Эристова ^[15], посланный в прошлом году с трофеями, взятыми у неприятеля, и донесением к государю, наконец переведенный в Лейб-казачий полк и находившейся на бессменных ординарцах у Паскевича. Ему объявили, что он под судом по тайному следствию, над ним произведенному, за подущение народа к сопротивлению при наборе милиции. То же было объявлено и другим якобы соумышленникам его. У них были отняты сабли; но они имели свободу везде бывать, и никто их ни о чем не спрашивал, хотя они и полагались под судом. Не знаю, чем дело сие кончилось, только не полагаю, чтобы их нашли в чем-либо виновными, особливо Мамуку, который слишком уже обрусел и не имел никаких выгод действовать таким образом. Напротив того, он говорил, что всячески старается склонить жителей к повиновению, в чем состояла и существенная польза князей и дворян, находивших в рекрутских наборах одно средство к укрощению крестьян своих, вышедших из повиновения, и сие казалось мне весьма правдоподобным. Орбелианову прискорбно было подозрение, которое на него имели, но он был совершенно покоен на счет решения суда; боялся только, чтоб не приступили к каким-либо насильственным мерам без всякого исследования и обвинения, чего можно было ожидать.

Старик князь Эристов был в отчаянии.

– Мамука не виноват, брат, – кричал он. – Я вам доложу, если он виноват, я его сам застрелю; я повешу его сам.

Дело сие, казалось, было последствием крамолы и давнишней злобы некоторых на фамилию Орбелиановых. Говорят, что доносы на них были сделаны армянами, старавшимися через сие скрыть собственные свои поступки, противные мерам правительства при образовании ополчения, что армяне рассылали везде людей с различными разглашениями, и что главным доносчиком был сам известный Курганов, что весьма вероятно.

Средство произведения тайных следствий еще не было никому известно до того времени в Грузии, и говорили, что на сие употреблялся старый интендант Жуковский, который, казалось, уже и перестал заниматься по интендантской части, и все был болен или ездил на тайные переговоры к Паскевичу, просиживал с ним долгое время, и из сих сокровенных бесед выпускали его сердитого, встревоженного, злобного, со всеми признаками сумасшествия. Рассудок его без сомнения был помрачен.

Едва я получил назначение свое командовать отрядом, следующим на избавление Ахалцыха, как стали являться ко мне охотники, дабы служить в сих войсках.

Я терпеть не могу волонтеров при войсках. Люди сии, кроме того, что бесполезны, не имея прямого назначения, прямой обязанности, еще обременительны тем, что требуют прислугу, занимают место и непременно хотят всегда быть представленными, в чем им часто нельзя отказать, и чрез что лишаются награждения другие служащее при своих местах; но люди сии часто бывают и вредны, ибо, не имея дела, они часто заводят вздоры и делают расстройства между начальниками, не зная порядочно хода дела, распоряжений, видят все в превратном виде и излагают свои мнения обо всем, судя неосновательно. Но в сем случае я не мог от них отделаться.

Первый явился Абрамович, который был тогда еще в ничтожности при Паскевиче. Он немилосердно поносил его и рассказывал множество разных домашних происшествий его… Абрамович, уезжая еще из-под Ардегана, вынудил у меня обещание, в случае какой-либо отдельной экспедиции, взять его к себе. Хотя он мне был совершенно не нужен и более в тягость, я обещался мимоходом, полагая, что уже случая не предстанет и что, сделав ему сим вежливость, тем и кончится; но не тут-то было: на сей раз он сам пришел ко мне и убедительно просил меня взять его с собою, так что я принужден был доложить о сем, и его ко мне прикомандировали по особым поручениям.

Вслед за тем явился полковник Анреп, который командовал Сводным уланским полком, и также просился. Я всегда умел отделаться от сего человека, кажется, даже вредного. (У него были и припадки сумасшествия.) Я ему отвечал, что, не имея никакого места для него в виду в отряде, мне вверенном, я не могу просить о нем; но так как он приставал, то я ему сказал, что может сам проситься у Паскевича, что он и сделал, и его назначили ко мне же, и Анреп, оставив квартировавший в Ширване на Куре полк свой, явился ко мне. Не зная, куда его девать, я отправил его в авангард к Бурцову.

Третье лицо было всех занимательнее. Это Анненков, уланский поручик ^[16], человек, исполненный учености и образования, но необыкновенный чудак, диковинной и противной наружности, и истинно сумасшедший. Я, кажется, упоминал о нем в описании Персидской войны и штурма Ахалцыха, где он был и ранен. Анненков был очень храбр, обращением же своим служил иногда общим посмешищем; иногда же, когда его выводили из терпенья насмешками и шутками, он бранился и дрался и умел остановить насмешников. При том же у него вырывались острые ответы. Он был доброй души и человек с образованием; разговор его бывал приятен. Лишившись недавно жены, он имел припадки ипохондрии и бывал жалок. Часто поступки его показывали совершенно сумасшедшего; он метался в огонь и искал опасностей. Анненков писал порядочно стихи и пользовался некоторым покровительством Паскевича по тому случаю, что он сочинил какие-то стихи в превознесение его за поражение персиян. В полку его не любили, для службы он был бесполезен и не знал ее, ненавидел и не занимался оною. Кроме того, он имел слабость к напиткам, которую поддерживали в нем забавлявшиеся его странностями; ибо он тогда более дурачился, пока не доведут его до бешенства. Забава сия долго продолжалась, и Анненкова все знали за пьяницу. Заметив, однако, сколько он себе чрез сей порок вредил, он, наконец, закаялся пить, захотев сделаться порядочным человеком, и точно воздержался на сие время. Но для меня еще мало пользы было в том, что он не пил; вернее было бы, если бы я от него мог совершенно отделаться, и как он также неотступно приставал ко мне, дабы я его взял, я его обратил также к Паскевичу, у коего он себе и выхлопотал позволение состоять в моем отряде. Не зная также, куда девать его, я его прикомандировал к Анрепу в авангард, и сумасшедшие герои мои отправились вперед, обоими берегами Куры, стараясь опередить друг друга на поприще славы.