Могусюмка и Гурьяныч - Николай Задорнов Страница 5

— Ладный! — мотнул головой башкирин.

Санка отрезал конец в аршин десять, свернул, подал:

— Держи, скоро бусы привезем, кольца... Приходи бабе выбирать...

Так и отпустил Санка на свой риск десять аршин малинового шелка. С тех пор Булавин не видал Могусюма. «Не может быть, чтобы обманул он приказчика... Ну, да бог с ним! Это, может, и к лучшему».

Начались заводские пашни.

— Нынче заводские тоже больше хлебов засеяли. Прошлый-то год на этой поляне пустошь была, — заговорил Иван.

— А у вас больше сеют?

— У нас больше. Хотя сказать, что много, нельзя. Вот нынче в степи повидали с тобой хлеба!.. Недаром степной хлеб дешев...

Низовцы не только пашут землю, но и рубят лес, для завода и промышленников возят руду, осенью жгут уголь в огромных «кучах», а зимой возят его в коробах на завод. На низовских богачей батрачат башкиры. Заводская беднота ищет в Низовке кусок хлеба, трудится там за харчи.

По манифесту и по новым законам бывшие горнозаводские крепостные делились на два сословия: на мастеровых и сельских работников. Крестьяне окрестных деревень, Низовки и Николаевки, в недавнем прошлом такие же крепостные, как и заводские, записаны были в сельские. Они стали пахотными крестьянами и получили у завода землю в аренду. Появились в Низовке богатенькие. Некоторые низовцы стали кабалить башкир. Некоторые искали золотишко, зимой ходили на лис и на белок. Были богачи, которые все это старались скупать, чтобы перепродавать.

Заводские жили похуже низовцев.

После манифеста они не хотели принимать уставную грамоту, по которой следовало «мастеровым» платить за землю, считая землю эту своей собственностью. Земля нужна была им прежде всего, чтобы косить сено и кормить скот. Почти все пахали, сеяли хлеб, и это было большим подспорьем. Деньги, даже самые малые, были в те времена редкостью в кармане заводского. Объявили, что придется ему самому платить за покосы и за пашню и даже за ту землю, на которой стоит усадьба. Правда, объяснили, что за землю надо отрабатывать на заводе.

Начались волнения. Завод встал, люди не выходили на работу. Только домна дымила, как и прежде.

Шли разговоры в народе, что надо бросать старые места, уходить в степь, в орду или к князьям-башкирам или к казакам, там пахать землю, а мастерство бросать: оно никому, видно, не нужно.

Но все же народ остался на месте, не покинул родного завода. Лишь немногие ушли. Но завод стоял, и народ волновался, пока управляющий не объявил льготу заводским. Им разрешили два года пахать и косить те участки, что занимали они издревле. После этого все стихло... Завод заработал. Потом эту льготу продлили еще на несколько лет.

— А я, Захар Андреич,— повернулся Иван на облучке. — на старости лет жениться надумал... На Агафье Косаревой... Мужик-то у нее уж два года как помер, а баба еще подходящая. Нынче вернусь — свадьбу сыграем.

— Низовская? — спросил Захар.

— Как же, наша деревенская, — с гордостью проговорил Иван.

— Тебе лет-то сколько?

— Шестой десяток. Да ведь, сказывают: годы — не уроды... Ты не гляди, что у меня борода седая. Ребята женаты, отделены. Сам хозяин.

Сзади послышался топот копыт. Захар встревоженно обернулся. По дороге скакал конный башкирин. Он быстро приближался. Это был здоровый парень в домотканой кубовой рубахе и в круглой мохнатой шапке. Он поравнялся с тарантасом и спросил Булавина:

— Большая лавка на заводе, ты хозяин?

— Я хозяин, — насторожился Захар.

Иван остановил лошадей.

— Могусюм догонять велел. — Он достал из шапки кошелек, туго набитый, и протянул Захару. — Бери, твоя лавка другой мужик есть, приказчик, что ли. Могусюмка говорил — ему отдай...

Захар расстегнул кошелек. Там были большие серебряные рублевые монеты. Могусюмка прислал много денег, гораздо больше, чем стоила материя.

— За что это ему? — спросил Иван.

— Могусюмка долг прислал, так, что ль? — обратился Захар к башкирину.

Тот кивнул головой, ударил ногами свою бойкую, горбоносую кобыленку и во весь мах поскакал обратно. Потом, обернувшись, осадил коня и крикнул по-русски:

— Эй, прощай!

— Прощай! — отозвался Захар, приподнимаясь в тарантасе.

Башкирии ускакал. Тройка снова двинулась. Вдали за березами показались избы.

— Только денег-то тут больше, чем надо...

— Видно, разбогател разбойник. Ты, Андреич, выброси кошелек-то. Не дай бог хозяин найдется... Знаешь, ведь их дело такое...

— Как это ты, Иван, башкир боишься? Разве у тебя у самого нет друзей-башкир?

— Пошто боюсь! Есть у меня друзья, ну так то шигаевские, соседи... Изятка, Вахрейка, Кунабайка!

— А ты думаешь, шигаевские с Могусюмкой не ходят? Хибеткин-то отец и ваши-то шигаевские — родня. А Хибетка, видать, Могусюмкин джигит.

Иван приумолк. Он кое-что знал, но помалкивал. Он на кордоне более беспокоился за купца, чем за себя.

«Значит, видели нас, как мы проезжали, — подумал про себя Захар, — но не тронули. Тогда и обоза не тронут». И проговорил вслух:

— А все-таки Санка мужик со смекалкой...

— Как же, при торговом деле, — отозвался Иван.

Захар знал, что среди бедноты башкирской считается Могусюмка не разбойником, а удалым защитником народа. Много разных рассказов ходило про него.

«Гордый он! Свой характер выказывает: мол, не понимай обо мне плохо!»

«Может, понял, что струсили мы, что боюсь я за свой обоз, и вот пожелал показать, что совсем не разбойничает, что не надо бояться».

— Вот бы дружбу завести с таким человеком, — сказал Захар.

— Что ты! — отозвался Иван.

— А чем же плохо?

— Твое дело: я бы не рискнул. — И добавил как бы в оправдание: — А у нас соседи славные, так почему бы не дружить.

— А я слыхал, вы у них землю отымаете?

— Не затрагиваем, напраслина! Дашь ему чая, он на лето поляну продаст, сено скосим. Только Акинфий — они жалуются — обижает. Межу будто показывает не там... — осклабясь, сказал старик потихоньку и виновато, словно боясь, что даже здесь, в лесу, Акинфий услышит. — У него зять — ярославец. Был коробейник, грамотный, а теперь вот второй год женился и поселился в нашей деревне. Они с тестюшкой доносы на башкир пишут и возят в город, доказывают, что башкиры землей неверно володают.