Крымское ханство в XVIII веке - Василий Смирнов Страница 49

Бегство Шагин-Герая вызвало новое вмешательство России, взявшейся вооруженной рукой восстановить права Шагин-Герая, а искательства враждебной ему татарской партии в Порте повели к дипломатическим пререканиям между обеими державами, тянувшимся довольно долгое время. Этот последний эпизод в судьбе Крымского ханства довольно подробно изображен иностранными историками. Немецкий историк Цинкейзен, исходя из дипломатических документов Прусского архива, смотрит на присоединение Крыма к России как на последний акт систематической восточной политики, веденной русским правительством с замечательной настойчивостью, причем, слишком доверяя своим источникам, придает частным фактам неблагоприятную для России окраску. Турецкий историк Джевдет, само собой разумеется, изображает события в самом враждебном к России духе, усматривая во всем лишь одни интриги и коварство русских. В этом отношении он заходит так далеко, что, сообщив сведения, найденные им у своих предшественников, Энвери-эфенди и Васыф-эфенди, рассказывающих происходившее беспристрастно и потому невраждебно России, он затем присоединяется к известиям европейским, величая авторов их «мужами знания и прозрения» — «эрбаби даныш у биниш» — и отдавая им предпочтение пред своими соотечественниками только ради того, что их враждебность к русским уж очень пришлась по вкусу его османской русофобии.

Добрая треть второго тома истории Джевдета заключает в себе подробные рефераты прений и рассуждений по крымскому вопросу, происходивших в заседаниях государственного Дивана и в конференциях с русским и другими дипломатами. Эти статьи весьма любопытны для истории наших дипломатических сношений с Портой. Значение их обнаруживается через сопоставление с русскими архивными данными, в числе коих первое место, без сомнения, должно принадлежать дневнику русского посланника в Порте Булгакова ^[160], который прибыл в Бююк-Дере 19 шабана 1195 года (10 августа 1781); а 8 февраля 1783 года издан манифест императрицы Екатерины, которым заканчивается история Крымского ханства. Все, что произошло после этого знаменательного момента, есть не более как эпилог военно-дипломатической кампании, задуманной императрицей Екатериной и превосходно доведенной до конца при гениальном содействии великого Румянцева-Задунайского.

К такому решительному шагу побудило императрицу, кроме общих благоприятных политических обстоятельств, также, можно полагать, и безрассудное поведение Шагин-Герая, обнаружившее в нем весьма плохого союзника России, как это видно из опубликованных бумаг С. Л. Лашкарева ^[161], состоявшего резидентом при Шагин-Герае после Веселицкого. Не будучи сам в состоянии поддерживать свой престиж перед взбунтовавшимися подданными, Шагин-Герай излил бессильную злобу на безоружных крымцев после усмирения их силой русского оружия, предавая их беспощадным казням. Потемкин в своих секретных ордерах графу Дебальмену ^[162] самым решительным образом порицает эти действия хана, которые шли вразрез с политикой и видами русского правительства. «По поводу донесений ваших и посланника при хане господина Веселицкого, — писал Потемкин 19 февраля 1783 года, — об учиненной в Крыму казни многих из татар, в последнем неспокойстве тамо участвовавших, предписываю вашему сиятельству по содержанию оного объявить хану в самых сильных выражениях, что Ее Императорское Величество с прискорбием получить изволила сие неприятное известие… Казни, при том случае употребленные и повторенные потом многократно, не могли устрашить других, а только огорчили его подданных и предуготовили последнее возмущение… Ее Величество желает изволить, дабы он управлял сими народами с кротостью, благоразумному владетелю свойственной, и не подавал причины к новым бунтам, ибо не может ему быть не ощутительно, что сохранение его на ханстве не составляет еще для Империи Российской такого интереса, для которого Ее Величество обязаны бы были находиться всегда в войне, или, по крайней мере, в распрях, с Портой».

Манифест о присоединении Крыма, как известно, не тотчас был опубликован: русское правительство предварительно подготовляло удобную для этого шага почву. Дебальмену предписано было «употребить все способы завести посреди татарских народов ближайшие связи и поселить в них доброхотство и доверие к стороне нашей, дабы потом, когда потребно окажется, удобно можно было их склонить на принесение Ее Императорскому Величеству просьбы о принятии их в подданство». Насколько искренне русское правительство хотело пользоваться одними гуманными средствами к утверждению своей власти в Крыму, это, между прочим, очевидно из категорически предъявленного к Шагин-Гераю требования выдачи своих братьев и племянника с другими татарами, содержавшимися в заключении. «Впрочем, — писал Потемкин Дебальмену, — если б хан поступил на казнь означенных князей крови его, то сие долженствует служить поводом к совершенному отъятию высочайшего покровительства от сего владетеля и сигналом ко спасению Крыма от дальнейших мучительств и утеснений».

Когда решено было присоединение Крыма к российским владениям, личность Шагин-Герая, да еще так дурно себя зарекомендовавшего, сделалась совсем бесполезной для русского правительства. Поэтому Потемкин, сообщая Лашкареву «в сокровеннейшей тайне» правительственное предприятие насчет Татарской области, как он называет Крым, делает ему вместе с тем такой упрек: «Вам не было нужды уговаривать хана принять паки власть, ибо оставление им дер-жавства нам полезнее всего для помянутого предприятия». Шагин-Герая решено было водворить на жительство в одном из городов России, с какой целью ему отпущены были уже и деньги и сделаны были распоряжения к его путешествию через Херсон, Калугу, или Орел, или Воронеж — куда ему заблагорассудится.

Шагин-Герай не тотчас, однако, подчинился означенному решению: он, вероятно, еще питал надежды на лучшее будущее: вместо того чтобы ехать в Херсон, где его ожидал Потемкин, чтобы сообщить ему «промысел о нем всемилостивейшей Монархини», он предпочел удалиться в Тамань и засесть там. Через год почти, в апреле 1783 года, Потемкин, опять-таки по секрету, предписывает Лашкареву «со всевозможной поспешностью отправиться в Тамань к хану Шагин-Гирею и объяснить ему, коль неприлично поступает он, упорствуя исполнить высочайшую Ее Императорского Величества волю и удерживаясь в Тамани, вместо отправления внутрь Российских пределов». Но нечего было уже объяснять: Шахин-Герай сам все очень хорошо понимал. Повинуясь необходимости, он поселился в указанном ему месте, в городе Калуге; но все еще не мирился со своим положением, хотя видел, что его первоначальные мечты рассеиваются одна за другой. Между бумагами Лашкарева есть одна, содержащая в себе перевод с прошения Шагин-Герая к императрице, из которого видно, что это уже вторичная его петиция, хотя, к сожалению, без означения времени, когда она была написана. Шагин-Герай выражает в ней скорбь свою о том, что «с давних пор оказываемые ему императрицей высочайшие милости, по-видимому, совсем переменились». Эти милости действительно должны были перемениться, потому что Шагин-Герай перед тем дерзнул просить об обратном принятии от него пожалованного ему ордена Андрея Первозванного, тогда как, по другим сведениям, он сам же прежде просил государыню дать ему русский орден, следовательно, неожиданный отказ его от ордена был сделан им с умыслом и совершенно справедливо сочтен за дерзость с его стороны. Любопытнее всего то, что просьба о возврате ордена соединялась вместе с испрошением дозволения выехать в Турцию. Когда Шагин-Герай в звании калги приезжал в Петербург, то засвидетельствовал свое мусульманское правоверие упорным отказом снять шапку на аудиенции императрицы: но потом, в бытность свою ханом, он общался и усваивал от русских многое, что его единоверцы считали предосудительным. Теперь же, будучи разжалован, он вдруг опять прикидывается правоверным благочестивцем: обе свои просьбы — и об обратном принятии от него ордена, и о разрешении ему отъезда в Турцию — он мотивирует предписаниями своей религии. «Первая, нижайшая моя просьба, — пишет он государыне, — представленная о принятии возвратно всевысочайшего Императорского Величества жалованного знака, не причастен я никак сей вине, а винны обряды религии моей, что оной звание имеет Андреевское; знающие, уповаю, в том удостоверить не оставят… До сего времени… за оказанные Вашего Императорского Величества монаршие милости не удостоился по долгу самолично возблагодарить и о внушенных Вашему Величеству, мне неизвестных, прогрешностях просить всемилостивейшего прощения и притом осмелиться трудить, из всеавгустейшего Вашего Величества монаршего благоволения, чтоб я в приличную религии моей сторону к обитанию выехать жить мог». Прикинувшись совсем невинным, Шагин-Герай высказывает недоумение, за что им недовольна императрица, и сожалеет об утрате ее благоволения к нему. «По воле природности моей утвердительно упомянуто ^[163] выехать мне в турецкое государство: таковому всемилостивейшему соизволению хотя долженствую благодарить, что вольность моя сим монаршим благоволением утверждается; но только осмеливаюсь единственно, видя из сего индифферентность Вашего Императорского Величества всемилостивейшего ко мне благоволения, представить мое в том от сего удара соболезнование и печаль… А как Ваше Величество, огорчившись, мне позволяете ехать в Турецкое государство, сии знаки Вашего Императорского Величества с прискорбием ясно вижу… Мне в таком огорченном состоянии в ту сторону ехать, славу и пользу Вашему Императорскому Величеству не предвижу». При всей темноте и сбивчивости перевода просьбы Шагин-Герая, несомненно в ней то, что императрица огорчена была желанием его отъехать в Турцию, по крайней мере, казалась огорченной, следовательно, не может быть больше и речи о том, что будто бы его русское правительство принуждало к такому отъезду, как утверждают некоторые историки ^[164]. Одновременность же просьбы о дозволении отъезда с просьбой о принятии назад ордена, которого сам же хан добивался, ведет к предположению, что возврат ордена Шагин-Гераем был сделан в угоду туркам, с которыми он был в тайных сношениях и пред которыми подобной выходкой думал зарекомендовать себя истым мусульманином и, может быть, мечтал при их расположении вновь попытать счастья на политическом поприще. Правду сказать, в Калуге-то житье Шагин-Герая было не красное. Им, как ненужным человеком, никто уже больше в России не интересовался, и с ним перестали чиниться. Попытка его «завесть дружбу и знакомство» с графом Безбородко, которому он послал в подарок перстень, была истолкована в неблагоприятном для него смысле подкупа влиятельного государственного человека и вызвала неудовольствие императрицы. Родственники его донимали жалобами на свое жалкое положение и вопросами о том, «какой последует конец делам нашим?». Привыкши жить широко, Шагин-Герай во время пребывания своего в Калуге постоянно нуждался в деньгах, «которые сыскивать должен (был) с крайними процентами и огорчениями», по донесению Кречетникова ^[165]. Наконец, ему были причиняемы разные огорчения в частном быту: так, от него взяли пристава Ласкарева и тем повергли его в великое прискорбие, потому что ему не с кем стало «делить время, которое провождал с ним, Ласкаревым, яко сведущим язык татарский». Он был огорчен до крайности и перекопским комендантом, который задержал посланного его в Тамань, отобрал у него и распечатал все имевшиеся при нем письма. Естественно, что Шагин-Герай, живя в таких совершенно новых для него условиях, истосковался и думал найти себе отраду в эмиграции, на которую и последовало высочайшее разрешение, выраженное в именном указе генерал-поручику Черткову ^[166] от 24 сентября 1784 года «об выпровождении его (Шагин-Герая) чрез Киев в земли турецкие на пребывание».