Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых - Пенни Вильсон Страница 49

Результаты этих разговоров с берлинскими эмигрантами, а также катастрофически неудачного вечера в дипломатической миссии Дании стали очевидны на следующее утро, когда все собралась в клинике Моммсена на последнюю встречу. Как это было замечено Ратлеф-Кальман, поведение Жильяра в отношении претендентки «заметно изменилось» {30}. Все находились в состоянии крайнего напряжении, и даже фрау Чайковская смогла почувствовать, что произошли какие-то изменения, поскольку она «плакала и плакала, – вспоминала Ольга, – и говорила, что все готовы покинуть ее» {31}.

Завершилась эта встреча и вовсе на какой-то двусмысленной ноте. Александра Жильяр заливалась слезами. «Ведь я когда-то так сильно любила ее, так сильно! – такими были слова Александры, записанные Ратлеф-Кальман. – Но почему же я так сильно люблю эту девушку, которая оказалась здесь?» {32} И пока она говорила о своих чувствах, Пьер Жильяр отвел Зале в сторону и доверительно сообщил, что ни он, ни его жена не могут найти «даже самого малого сходства» между претенденткой и Анастасией {33}. Но затем, уже совершенно запутавшись, как это было сказано Ратлеф-Кальман, он пошел к выходу, сделав любопытное замечание: «Мы уезжаем, но у нас нет возможности утверждать, что эта дама не является великой княжной Анастасией» {34}.

Эта очевидная неуверенность повторяется и в словах, которые при прощании Ольга Александровна сказала Зале: «Мой разум, – так цитировала ее речь Рат-леф-Кальман, – не позволит мне принять ее как Анастасию, но мое сердце говорит мне, что это – она. И поскольку я выросла в той вере, которая учила меня следовать велению сердца в большей степени, чем диктату разума, я не могу покинуть это несчастное дитя» {35}.

Это было удивительное заявление, признание в сомнениях, исходящее от великой княгини. И это сомнение нашло отражение в письме, которое Ольга отправила Зале, покидая Берлин. Называя претендентку «наш бедный маленький друг», она заявила: «У меня нет слов, чтобы сказать вам, как я полюбила ее – независимо от того, кто она есть на самом деле. У меня такое чувство, что она не та, за кого себя выдает, однако никто не может утверждать, что она действительно не Анастасия , поскольку в этом деле по-прежнему слишком много странных и непонятных фактов, которые ждут объяснения» {36}.

По мнению Ратлеф-Кальман, как для Зале, так и для тех, кто верил, что претендентка являлась Анастасией, это нашло отражение в пяти коротких письмах, которые Ольга Александровна отправила фрау Чайковской в течение нескольких следующих месяцев. «Я шлю тебе всю мою любовь, – так было написано в одном из них, – и все время думаю о тебе. Очень грустно уезжать, зная, что ты больна, что ты страдаешь и что ты одинока. Не бойся. Ты не одна теперь, и мы не оставим тебя» {37}. В других письмах, написанных ею на русском языке, она рассказывала о своих сыновьях и продолжала интересоваться состоянием здоровья претендентки. Все свои письма она подписывала либо просто «Ольга», либо «С любовью, Ольга». Вместе с письмами Ольга Александровна посылала небольшие подарки, среди которых были: шелковая шаль, свитер, который связала сама Ольга Александровна, и что наиболее странно, один из ее семейных альбомов с фотографиями, среди которых были портреты ее брата великого князя Михаила Александровича с пояснениями, написанными ее собственной рукой. Несомненно, это был любопытный подарок, сделанный женщине, про которую великая княгиня позднее заявит, что, когда они встретились, та женщина была абсолютной и полной незнакомкой для нее {38}.

Многозначительные высказывания, которые были записаны Ратлеф-Кальман во время этого визита, тот факт, что ни Жильяр, ни Ольга Александровна не заявили открыто, что они отказывают претендентке в праве на титул, а также любопытные письма и подарки личного характера, – для сторонников фрау Чайковской все это позволяло надеяться на признание ее великой княжной Анастасией. Не позже чем в декабре 1925 года Александра Жильяр в письме к супруге Зале писала: «Как дела у больной? Мое долгое молчание может навести вас на мысль, что она стала безразлична мне. Это ни в коем случае не соответствует правде. Я очень часто думаю о ней и о том ужасном положении, в котором она оказалась… Скажите ей, умоляю вас, что не проходит и дня, чтобы я не вспоминала о ней и не посылала ей от всего сердца идущие приветствия» {39}.

И затем внезапно, без какого-либо предупреждения, развитие событий приобрело драматический поворот. Копенгагенская газета National Tidende от 16 января 1926 года, через десять недель после той поездки в Берлин, опубликовала статью, которую если и нельзя было приписать кому-то из Романовых, то не было сомнений, что своим появлением она обязана им. «Подтверждая свое мнение данными из самых авторитетных источников, мы можем заявить, – было напечатано в ней, – что между дочерью царя Николая II, великой княжной Анастасией, и дамой, которая в Берлине известна под фамилией Чайковская, не существует ничего общего, позволившего бы сделать вывод, что это одно и то же лицо». В газете впервые говорилось о поездке Ольги Александровны в Берлин. Не особенно утруждая себя точностью изложения, статья утверждала, что «ни сама она, ни кто-либо еще, видевший младшую дочь царя, не мог найти ни малейшего сходства» между Анастасией и претенденткой; в статье указывалось, что первоначально эту молодую женщину считали спасшейся от палачей Татьяной. Далее в ней утверждалось, что претендентка говорила с «баварским акцентом», а заканчивалась статья описанием, в котором последняя была представлена как «больная и сильно взвинченная» молодая женщина, которая «сама поверила в свою историю» {40}.

Этот материал поступил непосредственно от Ольги Александровны, а передал его редактору газеты личный секретарь ее матери князь Долгорукий {41}. Примерно двумя месяцами позже сторонниками фрау Чайковской был сделан ответный выстрел в виде статьи журналистки Беллы Коэн в газете New York Times, а затем она разошлась по всему миру с помощью телеграфных агентств. Основанная всецело на сведениях, полученных от Ратлеф-Кальман, эта статья предлагала собственное, крайне неточное описание встречи, состоявшейся в октябре 1925 года. Благодаря этой статье у читателей не оставалось и тени сомнения в том, что и Ольга Александровна, и супруги Жильяр признали в претендентке Анастасию {42}. Эти представленные на суд любопытствующей публики две противоречивые статьи очертили один спорный вопрос – действительно ли великая княгиня и супруги Жильяр считали, что фрау Чайковская была самозванкой, как они заявили публично? Или же, как это утверждают Ратлеф-Кальман и другие сторонники претендентки, они признали в ней Анастасию, но официально отказали ей в этом. Эти на первый взгляд взаимоисключающие друг друга точки зрения создали вокруг дела фрау Чайковской ауру интриги и тайны, глубина которой не поддается измерению.

Легенду усиливали рассказы о том, что один из родственников заметил «мучительную нерешительность» Ольги Александровны, о том, как она была вынуждена пересмотреть свое первоначальное признание прав женщины, которая, по ее мнению, была ее племянницей {43}. Как говорила ее двоюродная сестра, принцесса Маргарета Датская, Ольга вернулась в Копенгаген, будучи неуверенной ни в чем, и в конце она отвергла претензии претендентки под «влиянием других лиц» {44}. По всеобщему мнению, «другими лицами» считались члены семьи Романовых в изгнании, точнее, вдовствующая императрица Мария Феодоровна, великая княгиня Ксения Александровна, а также муж Ольги Николай Куликовский. Последний больше всех боялся нарушить хрупкое равновесие в отношениях, сложившихся между обитателями дома в Копенгагене, где он жил с семьей, находясь в зависимости от милости Марии Федоровны, уверенной, что претендентка – мошенница, особенно учитывая ее уверенность, что никакой казни никогда не было. Утверждалось, что эта троица видела в уцелевшей Анастасии своеобразный камень преткновения, который мешал им получить доступ к царским счетам зарубежных банков.