Жизнь и труды Клаузевица - Андрей Снесарев Страница 49

Но при ближайшем рассмотрении легко увидеть, что этот предпринятый со звучными фанфарами поход против догматического здания теории не был началом нового порядка мышления, а [был] концом старого. Беренхорст только разрушал и смеялся ^[313], но своего ничего не вводил; даже его попытка оттенить элемент на войне свелась к неудачной игре с идеей случая, не более.

Таким образом, смысл «Betrachtungen» сводился к тому, что они, являясь для военной теории сильным ударом по ее догматизму, в результате создали скептицизм и тем военный мир подготовили к более легкому восприятию неожиданных военных явлений. Клаузевиц, несомненно, немало взял от Беренхорста из области его критического разгрома, но он не довольствовался, подобно последнему, отдыхом на полученных развалинах.

На основах критики Беренхорста предпринял попытку нового построения теории Генрих Дитрих ф[он] Бюлов ^[314], которому Клаузевиц посвятил одну из своих молодых работ, о чем мы говорили раньше. Страстный поклонник Наполеона и воодушевленный почитатель и популяризатор новых французских тактики и организации, Бюлов в своем стратегическом мышлении воплотил крайние тенденции старой школы. Его тактические воззрения примыкают к Беренхорсту, а стратегические, преподнесенные им миру в очень притязательной форме, напротив, оживляли материалистическую систему Ллойда. В удивительном противоречии с фактически уже к этому моменту завершенным переворотом во всем военном деле Бюлов видит в продовольствовании положительный или отрицательный элемент, определяющий операции; из особенностей его он затем развивает строго математическую теорию ^[315]. В стратегический лексикон Бюлов внес ряд новых понятий, как «операционная база», «операционный угол» и т. д. Последнее понятие, под которым разумелся угол, образуемый объектом действий в качестве его вершины и направлением сторон от объекта к крайним точкам операционной базы, явилось краеугольным камнем его теории. Бюлов утверждал с императивной настоятельностью, что можно наступать лишь при угле, большем 60 градусов, и что только при угле в 90 градусов и выше операции можно считать вполне обеспеченными. В связи с этим геометрическим принципом Бюлов рекомендовал действия на коммуникацию противника, рекомендовал фланговые позиции и эксцентрические отступления.

Это догматическое здание, руководящие мысли которого в основе не были ни глубокомысленными, ни новыми ^[316], явилось ярким отражением идей и формул XVIII века. Несмотря на резкий контраст с переживаемой эпохой, на провозглашение, например, конца всяким сражениям в год Аустерлица или на проповедь возможности вечного мира, благодаря усвоению правильной военной теории ^[317], в годы непрерывных походов Наполеона Бюлов, благодаря блестящему языку яркости образцов, подъему, а главное — дерзкой самоуверенности, произвел большое впечатление на современников и прослыл за «гениального толкователя нового времени». Для нас эта писательская фигура, несмотря на некоторые прогрессивные и даже пророческие проблески в его книгах является не более как типичным продуктом XVIII века, с которым он сближался и по сути, и по форме своего учения.

Но в умственных переживаниях Клаузевица парадоксальной и кичливой, но бесспорно талантливой фигуре Бюлова принадлежит крупное место. Своими научными экстравагантностями и геометрическим формализмом Бюлов пробудил в душе молодого мыслителя целый поток мыслей, потекших в совершенно ином направлении; он дал Клаузевицу программу, опрокинув части которой вверх дном, последний построил свою систему Бюлов явился для Клаузевица учителем наизнанку. С другой стороны, как ни был суров Клаузевиц к Бюлову в молодые годы, однако потом, едва только последний сошел с писательской арены, он иначе посмотрел на сложный, противоречивый, но полный блеска, творчества и вдохновений арсенал мыслей и чувств, оставленный преждевременно погибшим мыслителем, и Клаузевиц много потом заимствовал из этого неисчерпаемого и незавершенного источника.

Уже вполне на новой почве Наполеоновской стратегии выросли мысли Жомини, сверстника Клаузевица ^[318]. В военной литературе он долгое время являлся полноправным конкурентом немецкого теоретика ^[319].

Подытоживание их ценности произошло в тридцатых годах, когда Жомини, неоднократно уязвленный Клаузевицем, в свою очередь перешел на него в атаку, хотя, правда, довольно бледную ^[320].

Нужно отметить, что Жомини за год до того, как Клаузевиц опубликовал свою первую анонимную статью, выступил с обоими первыми томами своей программной работы «Traité des grandes operations» [ «Трактат о великих походах» (франц.)] ^[321]. Содержание книги являлось в высшей степени актуальным и современным, в нем Жомини явился первым и удивительно метким толкователем Наполеона, но по своему мышлению, особенностям изложения, склонности к старым геометрически-топографическим основам и, наконец, по своему увлечению неподвижными принципами и правилами Жомини остается в тесном родстве с теоретиками XVIII века. Без глубокой исторической перспективы он старался военное искусство своего времени взять в узкие догматические рамки, как то делали упомянутые теоретики со своим. Конечно, наполеоновская стратегия с ее логической ясностью, простотой комбинаций и связностью частей легко вела к познанию присущих войне сил, но ограниченность и частность наполеоновских приемов легко бы выявилась при первой попытке исторического сопоставления. Но и эту, несколько однобокую стратегию Жомини старался забрать в рамки догматической схемы и ее содержание уложить в ящик ограниченного числа правил. Действия по внутренним операционным линиям — этот термин им же был и создан — были для него неизменной и безошибочной основой стратегического искусства. При этом он с почтением относился к математическим расчетам Бюлова и стоящему в связи с этим учению о местности. Безопасности операционной линии — этой отрыжке XVIII века — Жомини придавал столь большое значение, что в своих толкованиях Наполеона из этого часто азартного игрока сделал человека, только и думающего о своем тыле. Жомини странным образом забыл в Наполеоне воплощение военного гения, пугало своего времени, потрясавшее мир раскатами своего гнева и мести ^[322], и на фоне этого нервного гения создал ремесленную удобопонятную теорию войны, сколок со старых теорий.