Братья Стругацкие - Геннадий Прашкевич Страница 49

Кто-то в Лесу хочет увидеть кубометры дров, найти бактерию жизни, написать диссертацию, поиметь русалку или даже превратить Лес в роскошный парк, чтобы потом этот парк стричь из года в год, не давая ему вновь стать лесом. Перец просто хочет увидеть его и войти в него.

Проконсул — официальный идеолог, пустая трещотка — зовет пропагандировать Лес как символ прогресса, как нечто, «способствующее прогрессу», да еще бороться со слухами и побасенками вокруг Леса. Он прочитал лекцию о Лесе, там не побывав, и он призывает Переца сделать доклад о Лесе, также там не побывав. Для Переца подобное в принципе невозможно. Его отношение к Лесу — трепетное, интимное.

Однажды Перец произносит монолог, обращенный к Лесу:

«Ты такой, какой ты есть, — страстно произносит он. — Но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный и, может быть, даже благодарный. Мы растеряли все это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени… Неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я — один из них, ты, наверное, не различаешь имен в толпе, а может быть, меня и различать не стоит… Они боятся… Я тоже боюсь… Но я боюсь не только тебя, я еще боюсь и за тебя. Ты ведь их еще не знаешь. Впрочем, я их тоже знаю очень плохо. Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами: верой, неверием, равнодушием, пренебрежением… Между прочим, я завтра уезжаю, но это еще ничего не значит. Здесь я не могу помочь тебе, здесь всё слишком прочно, слишком устоялось.

Я здесь слишком уж заметно лишний, чужой. Но точку приложения сил я еше найду, не беспокойся. Правда, они могут необратимо загадить тебя, но на это тоже надо время, и немало… мы еще поборемся, было бы за что бороться…»

В сущности, это монолог советского интеллигента, обращенный к Миру Полдня, — когда между этим интеллигентом и Миром Полдня стоят советские порядки и Советское государство. Мир Полдня на его глазах «загаживается», превращается в невообразимую пародию на самого себя. И советский интеллигент пытается бороться, но не может здесь переломить процесс. А убыть отсюда — бессмыслица… Идеал интеллигента-Переца — строить «солнечные города», в то время как реальность учит его быть эффективным фортификатором. Понятно, что «солнечные города» (то есть тот же Мир Полдня) станут возникать, только если прогресс не лишится этических ориентиров. Но для реальности Управления, иными словами, для советской реальности в трактовке Стругацких, все эти «солнечные города», по большому счету, не важны, вполне можно обойтись без них.

Перец и печалится, и негодует по этому поводу. «Прогресс, — размышляет он, — может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни честность, ни доброта не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно… Но всё зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые „зато“: алкоголик, зато отличный специалист… Убийца, зато как дисциплинирован и предан… А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…»

Не стоит обманываться насчет целей и методов Управления.

Напрасно Перец возлагал на Управление какие-то благие упования.

Управление по делам Леса в прошлом — это обычный концлагерь, именно из него выросла современная Перецу система. И она, эта система, отлично помнит о своем происхождении. Иначе говоря, СССР «раннего Брежнева» еще позавчера был СССР «позднего Сталина». Приметы «былинного времени» наличествуют в ней везде и всюду. Для антиимперцев Стругацких нестерпимо уже само то, что именно «огромное мрачноватое здание» Управления занимается судьбой Леса, хотя Лес в нем отовсюду заслонен мелкими хозяйственными постройками, и его «искореняют», даже не глядя на него, не вдумываясь в происходящее. Клавдий-Октавиан Домарощинер, сотрудник группы Искоренения, — вот истинное воплощение «системы», средоточие духа, которым она питается и который царит внутри нее. Не напрасно у него столь роскошное римское имя и столь «снижающая» русская фамилия: Домарощинер подан как образец имперского плебса, готового «исправить» всё, что угодно, доведя выбранное до такого уровня упрощения, который соответствует его собственным понятиям и вкусам. Его технический символ — электропила, или, как он сам выразился, «пилящий комбайн искоренения». Его любимая фраза: «Человек должен быть простым и ясным».

Вот характерный разговор между шофером Тузиком, распутным «парнем из народа», и Домарощинером, «патриотом из народа»:

«— Когда выйдет приказ, — провозгласил Домарощинер, — мы двинем туда (в Лес. — Д. В., Г. П.) не… паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там все в… э-э… бетонированную площадку, сухую и ровную.

— Ты превратишь, — сказал Тузик. — Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности».

В 1968 году у поклонников братьев Стругацких появилось твердое основание считать, что Клавдий-Октавиан получил все-таки долгожданный приказ и двинул, наконец, «кое-что настоящее» на асфальтирование Чехословакии…