Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка - Оксана Киянская Страница 49

На следствии же вопрос о Булатове-диктаторе не всплывал. Хотя – учитывая поведение Трубецкого на допросах – логично было ждать от него вполне оправданного в данном случае стремления переложить главную ответственность на Булатова. Тем более что Булатов в самом начале следствия покончил жизнь самоубийством, и вряд ли этот факт остался неизвестен другим подследственным. Однако ни сам Трубецкой, ни Рылеев, ни другие участники подготовки восстания на следствии о факте смены военного лидера не упоминали.

Более того, Евгений Оболенский показывал: «Со времени выбора князя Трубецкого начальником мы старались сколько возможно менее излагать мнения наши касательно действий, дабы внушить членам более почтения и доверенности к князю Трубецкому».

На 12 декабря Оболенский назначил совещание заговорщиков в собственной квартире. Совещание было назначено «в противность правил, нами принятых, не действовать без ведома князя Трубецкого» – за что Оболенский «получил нарекание от Рылеева и от других» ^[331].

Скорее всего, история с «диктаторством» Булатова – не более чем позднейшая выдумка Трубецкого, его попытка оправдаться перед общественным мнением. Диктатором – до самого вечера 14 декабря – заговорщики считали именно Трубецкого.

Рассуждая о Трубецком-декабристе, историк М. М. Покровский считал его участие в заговоре «ненормальностью». Люди его круга, представители богатейшей высшей знати, поддерживали правительство, среди же декабристов оказались те, у кого были «не тысячи, а сотни тысяч душ». Отсюда, по мнению историка, и нравственные терзания диктатора накануне и в день 14 декабря, и его «невыход» на Сенатскую площадь: «все же был солдат и в нормальной для него обстановке сумел бы по крайней мере не спрятаться» ^[332].

Естественно, такой «вульгарно-социологический» подход к движению декабристов советские историки много раз опровергали – и в конце концов он был оттеснен на обочину историографии. Между тем, в работах Покровского было много здравых идей. И в данном случае историк оказался прав: среди участников подготовки восстания 14 декабря Трубецкой действительно был чужим.

В данном случае дело, конечно же, не в том, что все люди его круга сплотились около трона. Трубецкой был прямым потомком великого князя литовского Гедимина. Но среди декабристов были и другие представители древних княжеских родов: Сергей Волконский, Евгений Оболенский, Александр Одоевский, Александр Барятинский, Дмитрий Щепин-Ростовский. Диктатор на самом деле был богат – но, например, тот же Волконский или Никита Муравьев владели состояниями, вполне сравнимыми с состоянием Трубецкого. Кроме того, все конституционные проекты, разрабатывавшиеся заговорщиками, предусматривали – в случае победы революции – полную отмену сословий.

Чужеродность Трубецкого в среде северных декабристов определялась другим. Князь много воевал, был полковником Преображенского полка, старшим адъютантом Главного штаба и опытным военным – а большинство из тех, с кем он готовил российскую революцию, не имели боевого опыта, служили обер-офицерами или вышли из обер-офицеров в отставку. Он был основателем Союза спасения, председателем и блюстителем Коренного совета Союза благоденствия, принимал участие в написании знаменитой «Зеленой книги», иными словами, был корифеем заговора, отдавшим ему девять лет жизни – а его соратники провели в тайном обществе от нескольких дней до нескольких месяцев.

Приехав в десятых числах ноября 1825 года в Петербург, Трубецкой столкнулся с новой реальностью, о которой В. М. Бокова повествует следующим образом: «В начале 1825 года Рылеев был избран в “верховную думу” (триумвират) на место уехавшего кн. С. П. Трубецкого. Этот акт на практике знаменовал собой поглощение или даже вытеснение рылеевской отраслью остатков «Союза соединенных и убежденных» (самоназвание Северного общества. – О.К.) в Петербурге. С этого времени Северное общество целиком стало обществом Рылеева: второй член триумвирата – кн. Е. П. Оболенский – находился под личным рылеевским влиянием, а первый – Н. М. Муравьев, поглощенный семьей и писанием Конституции, активного участия в делах общества почти не принимал. К этому следует добавить, что в Союзе (в Петербурге) реально не существовало других управ, кроме созданных участниками рылеевской отрасли или подведомственных им» ^[333].

Естественно, что Трубецкому ситуация, сложившаяся в тайном обществе к концу 1825 года, нравиться не могла. Ему, осторожному политику, не могла импонировать решительность и горячность молодых заговорщиков, возглавляемых отставным подпоручиком, поэтом и журналистом Кондратием Рылеевым. И в мемуарах князь признавал, что «может быть, удалившись из столицы… сделал ошибку». «Он (Трубецкой, как и Горбачевский, писал о себе в мемуарах в третьем лице. – О.К.) оставил управление общества членам, которые имели менее опытности и, будучи моложе, увлекались иногда своею горячностью и которых действие не могло производиться в том кругу, в котором мог действовать Трубецкой. Сверх того, тесная связь с некоторыми из членов отсутствием его прервалась» ^[334].

Нетрудно предположить, что если бы не трагические события конца 1825 года: внезапная болезнь и смерть императора Александра I и ситуация междуцарствия – князь уехал бы обратно к месту службы, так и не договорившись с «отраслью» Рылеева о конкретных совместных действиях.

Сложная ситуация с престолонаследием заставила Трубецкого начать действовать: пропустить столь удобный случай воплотить свои замыслы в жизнь он просто не мог. Однако единственной реальной силой, на которую князь мог опереться, была именно «отрасль» Рылеева. Действовать Трубецкому предстояло вместе с людьми, которым он не мог доверять и к которым относился свысока. По крайней мере, Булатов утверждал: в разговорах с молодыми офицерами князь принимал «важность настоящего монарха». А Оболенский показывал, что на бурных совещаниях в квартире Рылеева диктатор по большей части молчал, «не входил в суждения о действиях общества с прочими членами».

Рылеев и «рылеевцы» не могли этого не видеть и, со своей стороны, не доверяли Трубецкому. Сам князь им был мало интересен: их интересовали его придворные связи и «густые эполеты» гвардейского полковника. Так, согласно показаниям Трубецкого Рылеев, уговаривая его принять участие в готовящемся восстании, утверждал, что он «непременно для сего нужен, ибо нужно имя, которое бы ободрило». При избрании же князя диктатором Рылеев еще раз повторил ему, что его «имя» «необходимо нужно» для успеха революции.

«Кукольной комедией» назвал избрание Трубецкого диктатором ближайший друг Рылеева Александр Бестужев. Бестужев отмечал, однако, что отсутствие диктатора на площади имело «решительное влияние» на восставших офицеров и солдат, поскольку «с маленькими эполетами и без имени принять команду никто не решился» ^[335].