Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида - Яир Лапид Страница 49

Задача государства – тысячу раз подумать, прежде чем посылать солдат в бой. Как и многие израильтяне, я понял, что мы ведем неправедную войну в неправильном месте. До этого момента я был либералом по мировоззрению, с инстинктами консерватора. Сейчас перевесило мировоззрение. И я решил про себя, что телевидение будет освещать эту войну не как финансируемый правительством канал, но в соответствии с принципами свободной журналистики.

18 сентября 1982 года я поехал в Кнессет отмечать наступление еврейского Нового года. В буфете ко мне подсел Рон Бен Ишай, наш военный корреспондент. Он выглядел изможденным и подавленным, что было на него совсем не похоже. «Прочти это», – сказал он, положив передо мной шесть машинописных страниц.

Я читал медленно, и чем дальше, тем сильнее было мое потрясение. Это было описание последних двух дней, которые Рон провел в палестинских лагерях Сабра и Шатила, когда христианские фалангисты вырезали сотни палестинцев, в том числе стариков, женщин и детей, а части Армии обороны Израиля стояли в стороне и ничего не предприняли.

– Ты уверен в этом? – спросил я его.

– Томи, я был там!

Рон был журналистом высшего класса, и я знал, что на его слово можно положиться.

– Ариэль Шарон знает об этом?

– Я звонил ему, он ничего не сказал.

Я понимал, что кто-то должен рассказать Бегину.

– Ну а что с показом? – спросил Рон.

– Мы дадим это в эфир.

Из Кнессета я поехал прямо в студию и собрал всех сотрудников отдела новостей.

– Коллеги, – сказал я им, – произошло нечто страшное.

Большинство из них услышали о резне впервые, другим уже были известны отдельные факты из передач Би-би-си, но никому не удалось добиться официальной реакции правительства или армии.

– Так что же мы будем делать? – спросил кто-то.

Впервые они смотрели на меня как на своего главного редактора.

– Наша работа, – сказал я, – сообщать правду, всю правду и никого не бояться. Именно это мы и будем делать.

Несколько секунд царило молчание. Все поняли, что у них на глазах я перехожу свой Рубикон и обратного пути у меня уже не будет. Затем поднялся неистовый шум, какой бывает в отделе новостей, когда происходит важное событие и все бросаются к телефонам и печатным машинкам.

Я понимал, что с этого момента перестал быть в их глазах приближенным к власти. Через неделю, 25 сентября, на площади Царей Израиля в Тель-Авиве прошла демонстрация, в которой участвовали около четырехсот тысяч человек (через несколько лет руководитель городского хозяйства Тель-Авива доказывал мне с чертежами в руках, что нет никакой возможности разместить четыреста тысяч человек на этой площади, даже если бы они встали друг другу на плечи). Тележурналисты сопровождали демонстрантов с открытой симпатией, а генеральный директор – я – на сей раз никого не отчитывал.

Бегин перестал со мной разговаривать, Ариэль Шарон был в ярости. Его хорошему другу Ури Дану, посланному устроить мне выговор, я сказал, что отступать не собираюсь. Кому-то придется заплатить за эту резню! Через несколько месяцев Шарон, несмотря на обиду, пригласил меня к себе на ферму якобы на обед, а на самом деле, чтобы поговорить о произошедшем. Его жена Лили – венгерка, как и я, – приготовила богатый холестерином венгерский обед из множества блюд. Мы ели и пили, пока не обессилели так, что гнев в нас постепенно угас. Это большое преимущество толстых людей: нет такого конфликта, который нельзя было бы разрешить хорошей трапезой.

Впрочем, были и забавные моменты. Через некоторое время после моего вступления в телевизионную должность ко мне зашла моя приятельница Михаль Змора-Коэн, супруга бывшего судьи Верховного суда Хаима Коэна.

– Ты знаешь, что у тебя есть оркестр? – спросила она.

– Оркестр?!

Никто не потрудился информировать меня, что в моем ведении находится еще и Иерусалимский симфонический оркестр комитета телерадиовещания.

– У оркестра проблемы, – грустно сообщила мне Михаль.

– Что случилось?

– У них нет ставки тромбониста.

– Ну что ж, попробую что-нибудь сделать.

На следующий день я отправился к мэру города Тедди Колеку.

– Послушай, Тедди, – сказал я ему, – этот оркестр принадлежит и городу тоже. Ты не мог бы выделить ставку для тромбониста?

– Да где я возьму тебе ставку тромбониста?!

– Понятия не имею.

Тедди задумался на несколько минут. И вдруг его лицо просветлело.

– Вчера утром, – сказал он, – у нас освободилась ставка садовника. Слова похожие – ганан, наган – никто не обратит внимания.

Так оно и вышло. И до конца моего пребывания в должности гендиректора телерадиовещания в Иерусалимском симфоническом оркестре на тромбоне играл садовник. Возможно, он и сейчас там.