"Сталинский питомец" - Николай Ежов - Марк Янсен Страница 49

Можно только догадываться, почему был назначен именно Берия, а не кто-нибудь другой. Выбор Сталина, вероятно, был обусловлен тем фактором, что Берия находился под угрозой преследования со стороны Ежова. В 1938 году их былая дружба распалась, когда Ежов расследовал ряд сигналов, полученных в Москве относительно Берии. Сталин понял, что в этой ситуации Берия и Ежов стали противниками, что он мог назначить Берию преемником Ежова, не опасаясь совместной интриги с их стороны. Новый нарком внутренних дел должен был быть партийным функционером, членом Центрального Комитета с солидным опытом чекистской работы. Единственным претендентом с таким послужным списком, способным составить Берии конкуренцию, был М.Д. Багиров.

За несколько лет до этого Берии удалось произвести хорошее впечатление на Сталина, что подтверждает письмо Сталина, посланное Кагановичу в 1932 году. Берия «хороший организатор, деловой, способный работник», тогда как С.А. Мамулия, кандидатуру которого предлагал на пост первого секретаря ЦК КП(б) Грузинской ССР Орджоникидзе, — «не стоит левой ноги Берии» {621}. [68]Сталин ценил Берию не только как секретаря-партийца, который к тому же принял активное участие в работе февральско-мартовского пленума 1937 года, он также знал его как человека жесткой чекистской закалки. В 1937–1938 годах, когда Берия еще возглавлял грузинский ЦК, он принимал личное участие в допросах и избиении заключенных {622}. [69]Но в планы Сталина не входило сразу назначить Берию наркомом внутренних дел, он задумал назначить его сначала первым заместителем, постепенно расчищая путь к устранению Ежова. Это было проявлением свойственного Сталину коварства — подкрадываться шаг за шагом, нагоняя страх на Ежова, заставляя его метаться и вынуждая его раскрывать слабые места.

Можно предположить, что Ежов все же дал ход компромату против Берии, попытавшись его дискредитировать как служившего в «муссаватистской контрразведке». По крайней мере, в начале октября 1938 года Сталин попросил Берию предоставить объяснение и документы, подтверждающие ложность подобных обвинений. Так как это обвинение следовало за Берией по пятам всю его жизнь, у него всегда наготове были соответствующие документы. Еще в начале 30-х Берия предусмотрительно снарядил в Баку Меркулова с просьбой изъять эти документы из архива и привезти ему. При этом Берия сказал, что враги распространяют о нем слухи и «могут изъять эти документы из архива и тогда ему нечем будет защищаться» {623}. С тех пор хранителем этих драгоценных папок являлся Меркулов. 7 октября 1938 года Берия вызвал к себе в кабинет Меркулова и сообщил, что «вновь поднимается вопрос о его службе в муссаватистской контрразведке и что он должен написать по этому поводу объяснение И.В. Сталину» {624}. Берия попросил принести документы, и они вместе составили объяснительную (Берия диктовал, а Меркулов записывал), затем Берия вместе с архивными папками уехал к Сталину. В результате, как пояснил на допросе в 1953 году сам Берия, обвинение против него «не нашло подтверждения» {625}. Но надо полагать, вся история заставила Берию изрядно понервничать и вывод он мог сделать один — Ежова следует убрать с дороги.

Летом 1938 года уже не было массовых арестов и преследований партийцев, таких как во второй половине 1937 года. После январского пленума ЦК ВКП(б) реп

рессии, проводимые НКВД против партработников, тщательно регламентировались Сталиным и находились под жестким контролем партийных органов {626}. Летом и осенью 1938 года аресты партийных функционеров верхнего звена, конечно, продолжались, но всегда с санкции Сталина. Региональное партийное руководство с удовлетворением отметило «оздоровление» обстановки. В июне 3-й секретарь Ростовского обкома ВКП(б) М.А. Суслов на партийной конференции доложил, что положение в области за последние полгода улучшилось: «Практика огульного исключения из партии прекращена. Положен конец безнаказанности для разного рода клеветников. Постепенно рассеивается обстановка всеобщей подозрительности. Руководство обкома основательно и внимательно разбирало апелляции исключенных» {627}.

В 1937 — начале 1938 года Е.Г. Евдокимов работал первым секретарем Ростовского обкома (до сентября 1937 года Азово-Черноморского крайкома), а в мае 1938 года был снят с этой должности и назначен заместителем Ежова в наркомат водного транспорта. В апреле 1939 года, после ареста, он показал, что при переводе в Москву попросил Ежова засвидетельствовать его «политическую благонадежность», так как полагал, что его отставка была связана с последними арестами, в частности, с арестом его помощника Магничкина и с недоверием к нему. Ежов пообещал это сделать. Однако когда позднее Евдокимов интересовался состоянием своего дела, Ежов все время уходил от ответа: «Во всех разговорах Ежова со мной чувствовалось, что он меня прощупывает и изучает» {628}.

Интересно отметить, что писатель Михаил Шолохов, который жил в станице Вешенской Ростовской области, жаловался лично Сталину на произвол, царивший у него на родине, к которому были причастны коммунисты. Он также критиковал обком партии, в частности, Евдокимова и управление НКВД, которое до июля 1937 года возглавлял Люшков. Выездная комиссия в составе М.Ф. Шкирятова из Комиссии партийного контроля и В.Е. Цесарского, в то время начальника 4-го отдела ГУГБ, рассмотрела дело и 23 мая 1938 года доложила Сталину и Ежову, что обвинения Шолохова не всегда обоснованы и что радикальных мер принимать нет необходимости {629}. Однако к тому времени Евдокимов был уже уволен. Ежов на суде заявил, что секретаря Ростовского обкома сняли по его донесениям в ЦК {630}.

Начиная с середины 1938 года активность Ежова как шефа НКВД стала явно спадать. Позднее на следствии бывший начальник секретариата НКВД И.И. Шапиро отметил характерный признак этого изменения. Прежде Ежов сильно интересовался следственной работой: часто посещал Лефортовскую тюрьму, вызывал арестованных к себе, «обходил отделы, где допрашивались арестованные, вызывал к себе работников, непосредственно ведущих следствие». Но с августа «он вовсе отстранился от этого дела» и «все было передоверено непосредственно начальникам отделов без всякого контроля, руководства и наблюдения сверху» {631}. Дагин показал, что в мае Ежовым овладела тревога; он метался по кабинету и был взвинченным. Его подручные — Шапиро, Литвин и Цесарский — «тоже приуныли, они ходили мрачными, пропала их былая кичливость, они что-то переживали». Дагин полагал, это было связано с тем, что «в ряде краев и областей вскрылись серьезные перегибы и извращения в работе органов НКВД, — в частности, на Украине в бытность там Леплевского, в Свердловской области, где работал Дмитриев, в Ленинграде и в Москве при Заковском, на Северном Кавказе при Булахе, в Ивановской области при Радзивиловском и т.д.». А после побега Люшкова Ежов «совсем пал духом», плача, он сказал Дагину: «Теперь я пропал» [70].