Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин Страница 49

Я, Рагнар Большая Секира, конунг и ярл, сын конунга и ирла, — великий воин. Когда я в свой час, отмерянный невозмутимыми девами-норнами, предстану перед Одином, богом Мудрости, мне будет что рассказать Одноглазому о своих подвигах. Когда я умру и сяду за пиршественный стол эйнхериев, начну есть неиссякающее мясо вепря Сэхримнира, начну пить хмельное медовое молоко козы Хейдрун, что играет в голове лучше любого вина, мне будет, чем похвалиться перед остальными героями. Как я со своей дружиной рубил врагов на севере и на юге, как брал добро и рабов, не считая их, как гулял, где хотел, на водных просторах Мидгарда. Я видел края, где кровь от мороза замерзает в жилах, и видел другие, где зной топит воинов как масло, делая тело слабым, а ум — пустым. Да, много видел я разного и много странного…

Но таких подлых людей, как лесные поличи, я никогда не видел. Сказано же было, прощаем их непокорство! У конунга всегда только одно слово. Что еще?!

Нет, сначала все вроде бы пошло по задуманному. Я видел, и остальные видели: поличи, не объявляясь перед крепостью, в вечерних сумерках стаскивали своих убитых родичей с ратного поля. Верный сказанному, я приказал своим воинам не мешать им. Потом дикие провожали своих огнем. Развели за лесом такой кострище, что запах паленого мяса долетал даже до крепости.

Пусть провожают, решил я, проводы павших всегда учат живых покорности.

Но их старейшины и после этого не пришли ко мне с поклонами. Тогда я отправил несколько десятков воинов по их селам. Воины, возвращаясь, говорили мне, что в селах до сих пор нет никого, кроме древних стариков и старух, нарочно ищущих смерти. Так же как наши старики, устав от ветхости, своей волей шагают в море с высоких утесов.

В наказание мои воины разоряли их села. Ухватистые дети Одина тащили в общую казну все найденное в избах, гнали оставленный скот, коптили и солили впрок мясо, радостно катили бочонки с пивом и медовухой. Если так пойдет дальше, поличи вообще останутся без запасов на зиму, смеялись дружинники, будут клянчить ковш с пивом и корку хлеба под стенами крепости.

Впрочем, мне было не до смеха. Я видел, воины находили мало запасов. Значит, многое поличи унесли с собой. Мои герои, беспечные, как все дети моря и ветра, радовались добыче и предстоящим пирам, но я видел, впереди долгая зима. Одного я не видел — старейшин поличей, ползающих передо мной на коленях…

Дожидаясь остальных воинов, я ходил кругами по земляному валу нашей крепости, смотрел на чужую реку, чужие леса и холмы. Хорошая земля, щедрая. Но чужая. Мне было тревожно на сердце, словно вся эта земля смотрела на меня угрожающе. Я невольно вспоминал Ингвара Одно Ухо с его посмертным пророчеством. Может, и прав он… Может, сыновьям страны фиордов не стоит уходить далеко от моря, дарующего им свою буйную силу…

Я, Рагнар Большая Секира, — смелый воин, много раз доказавший это перед людьми и богами. Мне не нужно больше ничего доказывать, не нужно изображать себя храбрее самого Тюра Однорукого, отважнейшего из ассов, как делают это прыщавые юнцы в своем первом походе. Опытный морской конунг должен смотреть вперед намного дальше собственного копья. Сила воина видна в бою, сила конунга — после боев, когда дружина с богатой добычей возвращается из похода, помню, часто повторял мне старый Бьерн. Поэтому я не боюсь сознаться в своей внезапной тревоге, клевавшей меня за сердце, как голодная ворона — кусок украденного мяса.

Как-то вечером, меряя шагами вал, я даже надумал позвать Якоба-скальда, сведущего во всем таинственном, раскинуть с ним деревянные руны, заглянуть вперед через Море Грядущего. Потом оставил эту затею. Решил, пусть будет что будет. Воинов всегда поджидает впереди опасность, но только тот, кто встречает ее щитом и мечом, уходит дальше с победой, оставляя трусам огрызки добычи.

— Что, конунг, похоже, дикие не торопятся принести нам свою покорность? — спросил меня Харальд Резвый.

— Подождем, — коротко ответил я.

— Рагнар, дай мне три-четыре десятка воинов, и, клянусь последней рукой Тюра Отважного, я пригоню к тебе их старейшин древками копий! — влез в разговор Дюги Свирепый, который тоже околачивался неподалеку.

Мы с Харальдом не обратили на него внимания.

— А если дикие не вернутся? — спросил Резвый. — Если окончательно спрячутся в своих лесах? Что тогда, Рагнар? Река станет льдом, и деревянные кони не смогут унести нас отсюда. Зимы здесь не такие долгие, как у нас, но все равно суровые. А зимовать без припасов — что тогда останется от дружины?

Спросил он правильно, но мне не понравилось, как он спросил. Неужели он думает, что конунг упустит это из виду? И почему он все время стремится бежать впереди саней, катящихся под гору на железных полозьях? Может, решил, что пришла его пора стать конунгом? Клянусь бородою Одина, тогда он ошибся… Ярл Харальд еще слишком маленький петушок, чтобы кукарекать так громко!

Но я сдержал резкий ответ. Каждому нужно отвечать по его достоинству, давно уже понял я. Если старую клячу и подгоняют дубьем по крупу, то породистого скакуна хороший хозяин будет уговаривать лаской, даже если тот взбрыкивает и норовит его укусить…

— Если поличи откажутся нас кормить, мы начнем вылавливать их по лесам и самих разделывать на солонину, чтоб мне проглотить палицу Черного Сурта! — заявил Свирепый и громогласно захохотал над своей остротой.

Мы оба тоже усмехнулись беспечности воина.

— Если поличи окончательно спрячутся в лесах, то пусть сгниют там, если им нравится! — ответил я Харальду, переждав смех Дюги. — А мы под зиму перенесем наш стан в землю оличей. У князя Добружа достаточно данников, чтобы нам не думать о зимних запасах. Так, Харальд?

— Так, конунг, — подтвердил он. — Я просто спросил… У кого еще учиться смотреть вперед, как не у Рагнара Большая Секира? — добавил он, словно бы извиняясь.

Кивком головы я подтвердил, что понял его. Люди часто говорят много слов, чтобы скрыть свои настоящие мысли, учил меня когда-то Бьерн Пегий. Только мысли все равно не подчиняются им, выскальзывают между слов, как угри из ячеек сети. Нужно только внимательно слушать…

— А вот хватит ли у нас соли? — вдруг спросил Дюги, задумчиво наморщив брови и потирая лицо. Я знаю, с тех пор, как в земле франков на него выплеснули с крепостной стены ковш кипящей смолы, он часто потирает лицо, словно стряхивает невидимые крошки. Хорошо, только раскаленные капли задели ему лицо. Живой остался. Старая кожа сошла с опаленной щеки, наросла новая, но все ему кажется, будто чешется.