Тиран - Валерио Массимо Манфреди Страница 49

Гимилькон сначала намеревался расположить один из своих отрядов на восток от города, на реке Геле, что напоминало диспозицию под Акрагантом, но потом предпочел отказаться от своего замысла и ограничился постройкой укрепленного лагеря на западе. После этого он соорудил осадные башни и начал ломать стену при помощи огромных, мощных таранов.

Как и в Селинунте, в Геле стены тоже возводились в те времена, когда подобных штурмовых орудий не существовало даже в воображении; при первых же ударах кладка стала крошиться и рушиться. Но ночью, покуда воины, изнуренные тяготами боя, пытались восстановить свои силы сном, женщины, старики и дети трудились, словно муравьи, заделывая проломы, восстанавливая стену там, где она понесла ущерб и оказалась ослабленной. Таким образом прошло более месяца, и ни одна из сторон не добилась преимуществ.

Взбешенные упрямым сопротивлением жителей Гелы, карфагеняне обратили свой гнев против одного из самых сакральных символов города — против гигантской статуи Аполлона, находившейся с внешней стороны стены, недалеко от их лагеря. Высота ее достигала двадцати двух пусов, она возвышалась над берегом с незапамятных времен на месте, где высадились основатели, и как бы подтверждала то, что сам бог Аполлон помог им пересечь море и добраться до подножия холма, где они основали свою общину.

Карфагенянам удалось при помощи боевых машин и корабельных лебедок сначала сместить ее с пьедестала, а потом наклонить. Наконец они стащили ее по деревянному помосту, смазанному салом, погрузили на корабль и увезли в Карфаген.

Вывоз культового изваяния из Гелы был воспринят всеми как тяжелейший удар, словно враг одним махом уничтожил всю историю города. Но храбрость и ярость все еще столь сильно пылали в сердцах сражавшихся, что придавали им все новые и новые силы.

А время шло, и военачальники посылали все более отчаянные просьбы о помощи в Сиракузы, где Дионисий еще не до конца решил свои проблемы с Народным собранием. Так, в ходе одного бурного заседания он предложил вернуть обратно подвергнутых изгнанию сторонников Гермократа, поддерживавших последнего во время попытки переворота, но столкнулся с бурными выражениями негодования и протеста со всех сторон.

— Как же мы можем просить помощи у своих союзников, — воскликнул Дионисий в ходе пламенной речи, — требовать, чтобы они рисковали ради нас жизнью, если сами мешаем сотням сиракузцев сражаться за свою родину? Я не желаю обсуждать с вами серьезность совершенных ими проступков; кроме того, вам известно, что я никогда не сочувствовал аристократам и землевладельцам. Я один из вас, я из народа. Но одно я знаю наверняка. Варвары многократно предлагали этим людям перейти на свою сторону, многократно им обещали взамен за предательство вернуть почет и реквизированную собственность — и всякий раз они отказывались! А сейчас родине нужны и эти ее сыны. Ведь мы подвергаемся смертельной угрозе и не можем больше терпеть какого-либо раскола! Прошу вас позволить им вернуться и искупить свою вину, если вы (читаете, что таковая вообще имеется.

Снова эмоциональное выступление Дионисия оказало желаемое воздействие, и его предложение было принято. Учредили также пост единого главнокомандующего, наделив его неограниченной властью.

Наконец прибыли италийские союзники. Их привел сам Филист. Дионисий почувствовал себя так, будто заново рождается к жизни. Он обрел уверенность в победе, хотя известия из Гелы поступали тревожные. Силы сражающихся были на исходе, стало ясно, что они уже недолго смогут оказывать сопротивление врагу. Но Дионисий думал не только о военной кампании, предстоявшей ему. Убежденный в том, что приоритетное значение имеет упрочение его власти, он счел за благо воздерживаться от решительных действий до тех пор, пока не разместит своих друзей на всех ключевых должностях в государстве, во всех властных структурах.

Не удовлетворившись этим, он попросил перед отбытием у Народного собрания удвоить жалованье своим наемникам, сфабриковав доказательства того, что Гимилькон подослал в город убийц, намеревавшихся расправиться с ним, — и снова добился своего. Когда наконец он выступил в поход, лето было уже на исходе.

Сицилийских греков было почти тридцать тысяч, из них двадцать тысяч — сиракузцев; италийских — пятнадцать тысяч; наемников — пять тысяч. Конница, состоявшая почти сплошь из аристократов, насчитывала около двух тысяч хорошо экипированных воинов.

Когда армия союзников добралась до Гелы, со стен донеслись столь громкие крики, что их услышали даже в укрепленном лагере карфагенян. Дионисий въехал в город на коне, в сверкающих доспехах, в шлеме с высоким гребнем, по коридору, образованному толпой, исторгающей вопли радости. За ним мерным шагом следовали отборные войска — в бронзе, железе, с огромными щитами, украшенными причудливыми изображениями гор-гон, змей, гидр, морских чудовищ. На щите Дионисия, покрытом сияющим серебром, красовался трискелион — символ Сицилии.

И все же даже среди грома оваций и всех этих воплей, в этом исступленном ликовании, не было недостатка в тех, кто помнил, что армия, разместившаяся под стенами города на западе, за последние годы выигрывала битвы — неумолимо, неизбежно. Она уничтожала один город за другим, и ни люди, ни боги не могли ей противостоять.

В тот же вечер Дионисий созвал военачальников Гелы на совет. Среди них было немало высокомерных и надменных аристократов, и потому он сразу же столкнулся с трудностями. Ситуация усложнилась, когда все вспомнили, что уже видели этого дерзкого юношу прошлой зимой, и усомнились в целесообразности передачи в его руки командования армией. Они-то считали, что ход войны должны определять люди, избранные демократическим путем, склонные к принятию коллегиальных решений.

Лептин лично занялся этими упрямцами. В результате четверо из семерых, самые несговорчивые, исчезли в течение восьми дней. Потом был пущен слух о том, что они будто бы дезертировали и перешли на сторону врага. Их имущество конфисковали, а на вырученные деньги Дионисий заплатил долги наемникам Дексиппа. Он презирал спартанского полководца, считал его негодным, но пока что нуждался в нем, так как особого выбора не было.

Неделю спустя Дионисий устроил совещание, собрав своих стратегов на самой высокой башне стены, откуда хорошо просматривался весь город, внутренняя часть суши, береговая линия и карфагенский лагерь. Среди присутствующих находились Лептин и Гелорид, Иолай и Дориск, три полководца из Гелы и два из Италии, командующий конницей, Дексипп, а также Филист, допущенный на собрание в качестве советника верховного главнокомандующего.

— Мой план идеален, — начал Дионисий. — Я месяцами разрабатывал его, и в моем сознании отпечатано каждое движение, каждая фаза, каждая малейшая подробность операции. Мы находимся в трудном положении, ведь город раскинулся на этих холмах вдоль моря, и Гимилькон сделал очень хитрый ход, разбив лагерь в такой близости. Таким образом он не оставляет нам пространства для маневра. Если бы я командовал армией Гелы, я бы приказал занять эти позиции гораздо раньше, но теперь что сделано — то сделано, поздно обсуждать. Вы наверняка заметили, что лагерь слабо защищен со стороны моря. Очевидно, они не ждут отсюда никакой угрозы, но именно поэтому мы нанесем им здесь самый сильный удар. Мы выступим первыми. Гелорид поведет на битву сицилийцев при поддержке конницы, они двинутся с севера вскоре после рассвета и сразу же построятся в боевые порядки. Гимилькон подумает, будто мы ищем решительной схватки лицом к лицу, как Дафней в Акраганте, и вышлет нам навстречу ливийскую тяжелую пехоту. Она окажется в невыгодном положении, ибо солнце будет бить ей в глаза. Однако в то же самое время италийцы атакуют со стороны Моря и осадят укрепленный лагерь именно в том месте, где он не защищен…