Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры - Владимир Петрухин Страница 48

Формулировка, приписываемая ПВЛ (Лавр. вариант) собранию изгнавших варягов и враждующих племен (чудь, меря, словене и все кривичи), идентична формуле, содержащейся в тексте НПЛ: «И рѢша к себе: «Князя поищем, иже бы владел нами и рядил ны по праву» («по ряду, по праву» — уточняет Ипат. вариант). Сама формулировка соответствует позднейшим описаниям новгородского веча: когда новгородцы, уже изгнавшие князя, посаженного из Киева, добились права избирать архиепископа, «в нихъ пакы распря бысть немала, и ркоша к себѢ: «да сице положим три жребиа»», вытянув один из которых посланный с веча слепец должен был указать на избранника (НПЛ. С. 231–232; ср.: Лукин 2008. С. 79–80).

В ином регионе — Ростово-Суздальской Руси убийство самовластного князя Андрея (Боголюбского) завершилось распрями: «Не разумеша правды Божья исправити ростовци и суждалци», хотя и считались «старейшими».

Что касается Полоцка, то малочисленность скандинавских находок там очевидно связана с тем, что не сохранились обширные курганные некрополи, примыкавшие к городу еще в XVIII в.: среди недавних находок привлекают внимание трапециевидная подвеска со знаком Рюриковичей (Владимира Святославича) и поясная бляшка из Волжской Болгарии (см. Дук 2012. С. 68–69), ладейные заклепки, дирхемы, византийская монета и уникальный клад из золотых браслетов, аналогичный киевскому, характеризующие сложившуюся в X в. культуру и богатство древнерусской элиты. При этом Полоцк оставался в IX–X вв. вне магистрального для русской государственности Днепровского пути (Еремеев 2012. С. 284–297).

«Нови же людье мѢзинии володимерьстии оуразумевше, яшася по правъду крепко и рекоша вси собт (курсив мой. — В. П.): «любо Михалка князя собѢ налѢзем, а любо головы свои положим» (ПСРЛ, т. 1, стб. 377–378;). Правда оказалась здесь у представителей младшего города (мезинных людей) владимирцев.

Конечно, сам сюжет отсутствия порядка и приобретения его с усовершенствованием права (правды) можно считать распространенным «этиологическим» (см. следующий параграф). Но нельзя не учитывать правовой контекст летописных текстов: конфликт и его преодоление — установление порядка, правды; мотив, традиционный для обычного права, в том числе славянского (ср.: Иванов, Топоров 1978; Петрухин 1995. С. 116 и сл.; Лукин 2008. С. 93). А. А. Гиппиус (2001) продемонстрировал, что для древнейших пластов летописания (Древнейшего свода?) свойственно употребление архаичной формы ртша (о владимирцах говорится уже рекоша вси собтъ). Собрание племен, изгнавших и затем призвавших варягов, не именуется в летописных текстах вечем — этот термин не всегда употребляется для обозначения собраний («советов»), принимающих решение о судьбах княжеской власти в том или ином русском городе (см. Гранберг 2006).

Взаимодействие разных этнических общностей — славян, прибалтийских и волжских финнов с варягами в зоне славянской колонизации севера Восточной Европы, как уже говорилось в предыдущем параграфе, представляется естественным. Сложнее представить себе это взаимодействие как исторический факт: «вечевое решение» о призвании князей, акт «межплеменной конфедерации» (В. Т. Пашуто). Естественно, лексика, связанная с «речением», никоим образом не связана с некоей «фольклорной» устной традицией: она характерна для книжного летописного повествования. Но первое упоминание в летописи собственно веча связано с типичным фольклорным сюжетом.

Это знаменитая «притча» о белгородском киселе, которую ПВЛ содержит под 997 г. Существенно, что первое упоминание веча в начальном летописании не связано с одним из древнейших (племенных или межплеменных) центров: вече собирается в киевском Белгороде, городе Владимира Святославича (в нем он держал часть своего знаменитого «гарема»). Город осаждают печенеги, знавшие, что у князя нет воинов — он отправился «по верховниѢ воѢ» к Новгороду (ПВЛ. С. 56–57). В Белгороде начался голод, «и створиша вѢче в городѢ и рѢша: «Се уже хочемъ померети от глада, а от князя помочи нѢту… Въдадимся печенѢгомъ»… И тако совѢтъ створиша. БѢ же единъ старець не былъ на вѢчи томъ». Он и дал спасительный совет: собрать по горсти зерен и отрубей, сварить кисель и поставить в кадке в колодец. В другой колодец поставили добытого на княжьем дворе меду. Изумленные печенежские послы убедились (см. рис. 15, цв. вкл.), что горожане кормятся от самой земли, и сняли осаду.

Рассказ содержит два распространенных фольклорных мотива. Первый связан с киселем как традиционным славянским обрядовым блюдом (СД, т.2. С. 496–497), в первую очередь — блюдом поминальным (в поминальные дни его выливали на землю, жертвуя предкам), которым могли угощать и потенциально вредоносных персонажей (Мороза, диких зверей и т. п.). Второй мотив относится к не участвовавшему в вече старцу-спасителю. Он связан с этиологическими сюжетами о почитании престарелых родителей. Согласно этому сюжету, некогда принято было убивать недееспособных стариков, пока не нашлись сердобольные дети, спрятавшие старого отца. Во время разразившегося голода, когда запасы зерна истощились, старец посоветовал использовать зерно из соломы, которой покрыты были крыши. Мудрый совет стал спасительным, и варварский обычай убийства стариков отменили (ср. СД. Т. 5. С. 339–341) ^[120].

Если вернуться к проблеме веча, то очевидно, что практика народных собраний (если судить по древнейшим летописным воспоминаниям о ней) была связана не столько с традициями племенной архаики (эпохи «военной демократии» и т. п.), сколько с новыми реальностями эпохи славянской колонизации и строительства государства, когда необходимо было устанавливать «ряд», договариваться с соседями и врагами.