Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер Страница 48

Мы стоим, окаменев.

– Да он его убил! – наконец восклицаю я.

– Чем это? – спокойно улыбается Ольферт. – Вы, видимо, еще не знаете, какие это крепкие головы…

Проходит пара минут, прежде чем часовой начинает шевелиться. Мы подходим к нему, он открывает помутившиеся глаза. И что же? Сопя и пыхтя, он торопливо перекатывается на живот и уютно лакает из пахучей лужи, натекшей из полной бутылки и впитывающейся перед ним в песок…

Встретил Холькинга. Боже праведный: граф Холькинг, ротмистр нашего полка! Он в этом же лагере, но, поскольку вынужден ходить с палкой, редко выходит, и я не встречал его раньше. Мой первый взгляд на его саблю – ее нет! Но может, он ее не носит, потому что оружия нет у других? Неожиданно я вспоминаю каждую деталь. Разве не был самым прекрасным момент моей военной жизни, когда старый генерал с рыцарственным поклоном вернул ему саблю?

– Господин ротмистр? – запинаясь, спрашиваю я. – Господин ротмистр помнит меня?

Он секунду размышляет.

– Как же, – наконец говорит он, – вы были когда-то фенрихом у нас, верно?

В его словах звучит потрясающая усталость. Он вяло протягивает мне руку, я сразу чувствую, что она частично парализована.

– Последний раз я видел господина ротмистра в русском дивизионном штабе. Я, раненный, лежал в повозке. Пара казачьих офицеров привезли господина ротмистра на тройке. Старый генерал возвратил господину ротмистру саблю. Я также слышал, что он при этом сказал. Это был миг, который меня со многим примирил…

– Вот как?.. – странно говорит он. И насмешливо прибавляет: – Оно длилось не слишком долго, это всемирно-историческое мгновение…

– Так у вас больше нет сабли? – торопливо спрашиваю я.

– Нет, – тихо отвечает он. – Уже на следующем этапе ее отобрал казачий офицер, дважды ударил ею меня по голове и забрал как трофей…

Он беспомощно хромает дальше. Я оцепенело остаюсь стоять. «Неужели это был всего лишь фарс? – мелькает у меня в голове. – Красивый жест? И не более того, не более?..»

Во мне вдруг после его слов будто лопнула какая-то струна. Низкая и прекрасная струна, которая до сих пор заглушала все диссонансы, которая одна способствовала тому, чтобы в моих переживаниях, несмотря на все страшное, все же звучал чистый аккорд… Но вот теперь и она в прошлом. Теперь в моей душе визжат лишь пронзительные струны – натянутый струной нерв уже не в состоянии дать полное и глубокое звучание.

Да, во мне больше нет гармонии. Я больше не звучу чистыми созвучиями…

Пару дней назад умер толстый лесничий, с которым я познакомился у Зальтина. Я пошел с делегацией немцев на похороны, на которых один австрийский фельдкурат произнес добрые слова. Когда мы расходились, я услышал, как кто-то спросил:

– И неизвестно, отчего он умер?

– Он умер, потому что с ним больше не было его леса… – раздалось в ответ. Оглянувшись, я увидел, что эти слова произнес бледный капитан егерей Бенке – тоже лесничий, как и покойный.

С недавнего времени в нашем лагере снова царят «репрессалии». На том основании, будто русские офицеры в Германии содержатся хуже нас, вот уже две недели запрещено покидать комнаты после восьми вечера.

Я засиделся у Зальтина, и, когда после восьми вспомнил о приказе и быстро собрался в свою казарму, было слишком поздно. Вереникин с казачьей сотней уже въехал в ворота, расставил казаков охранять все двери казарм, чтобы произвести проверку одну за другой.

– Как глупо! – говорит Зальтин. – Весьма глупо! Это может стоить вам двух месяцев каторги или чего-нибудь похуже. Вереникин просто зверь…

– Могу я где-нибудь спрятаться? – спрашиваю я.

Он выходит и тут же возвращается.

– Он выставил часовых даже в коридоре. Нет, это бессмысленно и только усугубит положение…

В такой ситуации не остается ничего иного, как просто ждать – может, повезет. Капитан Шанк рассержен и даже не скрывает этого.

– Кто знает, не накажут ли за это всех четверых? – бормочет он.

Зальтин разозлился на это замечание.

– Если кто и виноват, так это я! – говорит он не без озлобления. – Я пригласил к себе гостя. И отвечаю за него!

В этот момент рядом, в комнате турецкого майора, раздается знакомый рев Вереникина.

– Я застрелю вас! – слышится его дикий голос. Из слов турецкого майора я понимаю, что Вереникин держит пистолет у его виска, палец на спусковом крючке, как это у него водится.

– Я не виноват! – торжественно уверяет кто-то.

– Старший! Увести! На каторгу! – орет Вереникин.

Шум в коридоре, он приближается. Рукоятка пистолета бьет в дверную ручку, удар ногой настежь распахивает нашу дверь – это тоже манера Вереникина приходить в гости. Он вступает, взбешенный лев – широкий, массивный, враскачку. За ним стоят два дрожащих солдата его полка. Я еще не видел ни одного солдата возле него, который бы не трясся.

– Одна, две, три, четыре койки! – грубо считает он. – Раз, два, три – пять человек! – орет он. – Кто из другой комнаты?

Я выступаю вперед:

– Я.

– Почему игнорируете мои приказы? – грохочет он.

«Комплекс неполноценности!» – мелькает у меня в голове.

– Я не игнорирую, – отвечаю я по-русски. – Как раз собирался к себе, когда ваши часовые встали в воротах. Было две минуты девятого…

Он готов вспылить. Я стою навытяжку и гляжу – возможно, не без страха, но открыто – в его перекошенное бешенством лицо.

– Кадет? – вдруг спрашивает он с незнакомой интонацией. – Кадет? – звонко повторяет он.

– Нет, фенрих! – коротко отвечаю я.

– Доброволец?

– Да, доброволец. С первого дня.

Что у него в голове? Я не верю собственным глазам. Он сует большой пистолет в кобуру, широким движением протягивает мне руку. Это жесткая, узловатая рука. Я крепко пожимаю ее.

– Идите! – резко говорит он.

Я выхожу за ним. Мы спускаемся по лестнице, я подле него. У казармы он молча, в раздумье, пару раз прохаживается взад-вперед.

– У вас не такие глаза, как у немцев, – вдруг говорит он. – Вы и говорите по-русски не так, как говорят немцы. Почему?..

– Моя мать была русской, – тихо отвечаю я.

– И вы воевали против нас?

– У меня отец – немец!

Он тяжело кладет мне руки на плечи, глядит в глаза по-собачьи добрым взглядом. И, круто повернувшись, рявкает в своей прежней манере:

– Старший!

Старший подлетает, рука у шапки.

– Отведи этого господина на его квартиру! Проследи, чтобы с ним ничего не случилось! Будь с ним вежлив! Смотри за казаками! Понял?