Хроники времен Сервантеса - Владимир Фромер Страница 48

— Да, конечно.

Сервантес был потрясен. Дона Хуана он считал образцом дворянина и рыцаря, почти полубогом. Судьба годами раболепствовала перед этой властной натурой, стихийной, как она сама. И вдруг нежданное крушение всех надежд и ужасная смерть. Почему судьба вдруг отвернулась от того, кому годами раболепно служила? Тайна сия великая есть. Сервантес не думал в тот момент о том, что потерял могущественного покровителя. Ему было по-человечески жаль несчастного принца. Но его ждал еще один удар, более сильный.

— Вы ведь, дон Мигель, хорошо знали дона Бертрана де Кохильо? — спросил Рауль Валеха после короткого молчания.

— Разумеется. Ведь это мой друг, — ответил Сервантес, уже предчувствуя недоброе.

— Сожалею, что забыл вам об этом сказать. Дон Бертран тоже умер. Его убили люди герцога Санчо д’Альвареса, в жену которого донью Марию он влюбился. И она его полюбила. Ревнивый муж узнал об их тайных встречах и подослал к нему наемных убийц.

У Сервантеса потемнело в глазах. О встрече с этими двумя людьми он мечтал бессонными ночами в алжирском баньо. Человек ведь так дурацки устроен, что ему нужны именно те люди, которых рядом нет. А теперь уже никогда и не будет. К тому же такие вести были дурным знаком. «Видно, ничего хорошего не ждет меня на родине», — подумал он с горькой улыбкой.

* * *

Сервантес возвратился на родину глубоко уязвленный. Кровоточила его гордость. Он был разочарован в себе. Ему не удалось вырваться из алжирского плена собственными силами. Видит Бог, как он к этому стремился. Вместо этого он разорил семью, заставил ее лишиться имущества и в конечном итоге оказался на свободе благодаря не собственной доблести, а чужим деньгам.

Родителей он нашел в мадридском квартале Калье де Аточа, где проживала в основном беднота. Ютились они в небольшой квартире, снятой на деньги вернувшегося в армию Родриго. В канун освобождения Мигеля его полк отправили в Португалию, и, несмотря на все старания, ему не удалось получить отпуск, чтобы встретить брата.

С болью увидел Сервантес, как сильно сдали его родители. Отец почти совсем оглох и с трудом передвигался. Правда, он довольно сносно читал по губам, и с ним все же можно было общаться.

У матери болела поясница, и она совсем не выходила из дома. К тому же ее томила мука бессонницы. По ночам она часами лежала с открытыми глазами в холодной постели, и будущее представлялось ей в виде узкого, темного, неизвестно куда ведущего коридора. Иногда ей виделись дорогие лица сыновей, и тогда она засыпала спокойно. Но такое бывало редко. Несчастье с сыновьями она восприняла как нелепую, бессмысленную катастрофу и часто плакала, будучи не в силах понять, за что Господь покарал их семью так жестоко.

После того как для выкупа Мигеля и Родриго было продано все, что только можно было продать, семья осталась без средств к существованию. Мяса не покупали вовсе. Вместо чая пили отвар из липовых листьев, благо липы росли рядом с домом. Но нужно было покупать муку, молоко, уголь, овощи, а денег не было. Все заботы о пропитании семьи легли на плечи Андреа. Младшая сестра Луиза ушла в монастырь и была не в счет.

Андреа не была красавицей, но обладала властным женским очарованием, действующим на мужчин даже сильнее, чем красота. Она была по-детски легкомысленна, дважды неудачно выходила замуж, меняла любовников. Она привыкла переносить невзгоды с терпеливым смирением и умела надеяться.

Надежде, как высшему проявлению творческих сил души, нужна подпитывающая энергия, каковой обычно является любовь. Надежду Андреа питала ее любовь к родителям и сестре, но, еще больше — к двум далеким пленникам — своим братьям. Когда по настоянию набожной сестры ей пришлось отказаться от привычки заводить любовников, она не гнушалась любой работы и добилась того, что семья не голодала. А потом вернулся Родриго, и ей стало легче.

В честь возвращения Мигеля был устроен настоящий пир — роскошь, давно забытая в этом доме. В большой кастрюле было подано густое варево из мяса и овощей, приправленное различными специями. На столе стояла бутылка вина, но хрустальные бокалы, которые Мигель помнил с детства, исчезли. Мигель знал, куда они девались, и от этой мелочи у него защемило сердце. В этом доме пахло бедностью.

Отец, седой маленький старичок с усохшим телом и суетливыми движениями, обнял Мигеля и заплакал. Мать была так худа, что руки, которыми она его обняла, казались хрупкими, как цыплячьи косточки. Она выглядела совсем старой, хотя ей было всего пятьдесят два года. Но ее бархатные глаза были по-прежнему прекрасны. Она принялась рассказывать Мигелю о младшей дочери Луизе — монахине кармелитского монастыря Ла Имахем, славившегося строгостью устава, разработанного самой Терезой Авильской. Тереза и ее последовательницы не довольствовались строгими ограничениями церковной веры и стремились разбить все навыки грешной земной жизни. Они верили, что умерщвление плоти распахивает перед ними небеса и обещает безграничное слияние с божественной сущностью. Босоногие кармелитки одевались в грубые власяницы, спали на соломенных циновках, питались хлебом и рыбой и проводили дни в трудах и молитвах. Мирские радости жизни были не для них.

Луиза была самой богобоязненной и отличалась особой набожностью. Когда год назад Тереза Авильская отправилась в Толедо, она специально выбрала окружной путь, чтобы увидеть благочестивую сестру Луизу Вифлеемскую и, несмотря на молодость Луизы, назначила ее помощницей настоятельницы монастыря. Луиза, обладавшая деловыми качествами, оправдала оказанное ей доверие. Она следила за монастырским хозяйством, заботилась о нравственности монахинь, об их физическом и духовном здоровье.

Мать помолодела, рассказывая о достоинствах и успехах своего младшего ребенка. Не ему и не Родриго дано было стать утешением материнской старости. Мигель смотрел на свою мать с нежностью. Он понимал ее. В монастырской доблести дочери-кармелитки ей чудилось искупление грешной жизни сыновей-солдат, не заботившихся за ратными делами о спасении души, и старшей дочери, еще менее думавшей об этом.

Андреа была здесь, за столом. Правильные черты ее лица отяжелели. К тому же его портила слишком густая косметика. Мигель знал о сестре немногое. Ему писали о том, что она вышла замуж и разошлась. Вновь вышла замуж, родила девочку, которую назвали Констанс, и опять разошлась. Добродетелью она не отличалась, у нее было множество любовных связей. Но знал он и о том, что ее самоотверженность спасла семью от голода. И ведь это она прислала часть выкупной платы.

Он посмотрел на нее с открытой сердечностью. Она покраснела и опустила глаза. И тут он подумал, что Родриго, обладавший скудными запасами душевной чуткости, по-видимому, упрекнул ее за аморальное поведение. И вот теперь бедняжка ждет, что он сделает то же самое. Ему стало больно.

— Я люблю тебя, Андреа, — сказал он тихо.

Она вскочила и с плачем бросилась ему на шею.

* * *

До воцарения Филиппа Второго Испания не имела постоянной столицы. Город, где заседали кортесы, и являлся столицей. Это король Филипп превратил Мадрид в Unica Corte — единственную столицу Испании. Вообще-то статус Unica Corte должен был получить Толедо, но Филипп не любил этот старинный город, где в мавританских кварталах все еще звучала арабская речь. На протяжении десяти лет Мадрид, нося гордое звание столицы, продолжал оставаться убогим местечком. Впрочем, сам король редко покидал Эскориал, и в Мадриде находился лишь его двор, огромный, стоивший больших денег. Одни лишь свечи, сжигаемые придворными, обходились королевской казне в шестьдесят тысяч талеров в год.