Лоуренс Аравийский - Томас Лоуренс Страница 48

Поздно ночью, когда догорали последние костры у палаток, мы миновали Баир. Проехав дальше, мы увидали, что звезды отражаются, как в зеркале, в глубине долины, и смогли напоить наших верблюдов из лужи, оставшейся от вечернего дождя.

Мы дали им передохнуть с полчаса. Ночные переходы были тягостны как для людей, так и для животных. Днем верблюды видели неровности пути и обходили их. Всадник же мог раскачивать свое тело в такт с их шагом. Но ночью все окутывал мрак, и передвижение сопровождалось мучительными толчками.

У меня был тяжелый приступ лихорадки, зливший меня. Я не обращал внимания на просьбы Рахейла об отдыхе. В течение долгих месяцев юноша приводил всех нас в бешенство, хвастаясь своей неистощимой силой и насмехаясь над нашей слабостью. На этот раз я решил без всякого снисхождения вымотать из него все силы. К рассвету он плакал от жалости к самому себе, горько, но беззвучно, чтобы я не услышал.

Рассвет в Джехере наступал незаметно, проникая через туман.

Перед полуднем мы достигли лагеря Ауды и остановились, чтобы обменяться приветствиями и съесть несколько фиников из Джофа. Ауда не мог снабдить нас свежими верблюдами.

Мы опять сели в седло, чтобы рано ночью пересечь железную дорогу. Рахейл сейчас уже не протестовал.

Миновала ночь. Когда чуть начало рассветать, я уловил впереди вход в ущелье Рамм. Обессилев, я забыл обо всем и заснул в седле.

Рахейл разбудил меня толчком, крикнув, что мы потеряли направление и движемся к турецким линиям у Абу эль-Лиссана. Он был прав, и нам пришлось проделать обратно длинный конец, чтобы невредимо добраться до Батры.

Этот случай разрядил напряженность меж нами, и мы, болтая, двинулись дальше к Гаа. Там под тамариском мы проспали самый жаркий час дня. Благодаря нашей медлительности при переходе через Батру мы утратили возможность добраться до Акабы до истечения трех дней с момента выезда из Азрака.

Акабы мы достигли в полночь и проспали вне лагеря до завтрака, когда я отправился к Джойсу.

Вскоре пришел настоятельный приказ, чтобы я немедленно воздушным путем направился в Палестину. Капитан Кроил полетел со мной в Суэц. Оттуда я отправился в главную квартиру Алленби за Газой. Его победы ^[53] были так велики, что я мог ограничиться кратким сообщением о постигшем нас неуспехе при попытке взорвать Ярмукский мост, скрыв злосчастные подробности неудачи.

Когда я еще находился у него, пришло сообщение от генерала Четуода о падении Иерусалима. ^[54] Алленби готовился вступить в него с официальным церемониалом, который изобрело католическое воображение сэра Марка Сайкса.

Алленби был достаточно снисходителен, и хотя я и не сделал ничего, что способствовало победе, он разрешил генералу Клейтону взять меня с собой на день в качестве штабного офицера.

Офицеры его личного штаба перерядили меня в свое запасное платье, и я стал похожим на майора британской армии. В этом мундире я и участвовал в церемонии возле Яффских ворот, которая явилась для меня самым торжественным моментом войны.

Стыдясь триумфа — который являлся не столько триумфом, сколько данью со стороны Алленби господствующему духу в стране — мы вернулись в главную квартиру.

Настал подходящий момент спросить у Алленби, что он собирается делать. Он заявил, что останется в бездействии до половины февраля, когда он двинется к Иерихону. По Мертвому морю множество шаланд перевозили неприятелю провиант, и Алленби попросил меня наметить ближайшей задачей борьбу с этими перевозками, если бы нам удалось овладеть Тафила. ^[55]

Я, надеясь улучшить его план, возразил, что если бы турок беспрестанно тревожили, мы могли бы присоединиться к нему у северного края Мертвого моря. Если бы он мог обеспечить Фейсалу в Иерихоне ежедневное получение пятидесяти тонн припасов — провианта и боевого снаряжения, — то мы покинули бы Акабу и перенесли нашу главную квартиру в Иорданскую долину.

Мысль понравилась Алленби и генералу Доунею, и мы пришли к соглашению. Арабы должны были как можно быстрее добраться до Мертвого моря, до половины февраля отрезать подвоз провианта к Иерихону и прибыть к Иордану до истечении марта.

По нашем возвращении в Акабу мои личные дела поглотили остающиеся свободные дни. Так как шедшие обо мне слухи постепенно все увеличивали мое значение, то я, главным образом, заботился о сформировании охраны для своей защиты. При нашей первой поездке по стране из Рабега и Янбу, турки только интересовались мной, но затем они серьезно встревожились, считая англичан направляющей и движущей силой арабского восстания, почти так же, как и мы утешали себя, приписывая силу турок германскому влиянию.

Однако турки повторяли это свое утверждение достаточно часто, чтобы уверовать в него, и начали предлагать награду в сто фунтов за каждого британского офицера, живого или мертвого. С течением времени они не только увеличили общую цифру, но и сделали специальную надбавку для меня. После захвата Акабы моя цена сделалась изрядной. Когда же мы взорвали поезд Джемаля-паши, турки поместили меня и Али во главе списка, оценив каждого из нас: живого — в двадцать тысяч фунтов, а мертвого — в десять тысяч.

Разумеется, предложение являлось пустой декларацией, и было сомнительно, чтобы они заплатили деньги. Все же были необходимы некоторые предосторожности. С этой целью я увеличил свой отряд, включив в него таких людей, свирепость и беззаконность которых мешали им устроиться где-либо в ином месте.

Как-то днем, когда я спокойно читал в палатке Маршалла в Акабе (когда я прибывал в лагерь, я всегда останавливался у майора Маршалла), туда вошел, беззвучно ступая по песку, какой-то аджейль, небольшого роста, худой и мрачный, но на редкость пышно одетый. На его плече висела богатейшая седельная сумка, какой я никогда не видывал.

Почтительно поздоровавшись со мной, юноша бросил седельную сумку на мой ковер, сказав: «Твоя», — и так же внезапно исчез, как и появился. На следующий день он вернулся с таким же великолепным седлом для верблюда.

На третий день он пришел с пустыми руками в бедной рубашке и бросился ниц передо мной, говоря, что хотел бы вступить в мой отряд. Без его шелковых одежд у него был странный вид. Его безволосое лицо, изрытое оспой, могло принадлежать человеку любого возраста. Меж тем у него было гибкое тело юноши и какая-то юношеская беспечность.

Его длинные черные волосы были тщательно заплетены в три блестящие пряди вдоль каждой щеки. Усталые глаза были полузакрыты. Чувственный, влажный рот был открыт и придавал лицу игривое, почти циничное выражение. Я спросил его имя, он назвался Абдуллой, по прозванию эль-Нахаби, или вор, прозвище, которое, по его словам, он унаследовал от своего почтенного отца. Его приключения не приносили ему большой выгоды. Он родился в Борейде и в молодости много перетерпел от властей за безбожие. Когда он был уже подростком, неудача в доме одной замужней женщины заставила его бежать из своего родного города и поступить на службу к Ибн-Сауду, эмиру Неджда. На этой службе богохульство привело его к плетям и тюрьме. Вследствие этого он бежал в Кувейт, где опять влюбился. По освобождении он перебрался в Хейль и поступил в свиту эмира Ибн-Рашида. К несчастью, здесь он до такой степени возненавидел своего начальника, что публично избил его хлыстом. Тот ответил ему тем же, и, после краткого пребывания в тюрьме, он опять оказался один на свете.