Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без Страница 48

На рассвете мы заснули, обретя утешение в объятиях друг друга. Наши тела снова встретились на брачном ложе — не о том ли мы мечтали, предаваясь самому разнузданному блуду с посторонними? Нежность переполняла наши сердца, и казалось, ничто в этом мире не в силах разлучить нас.

Тристан

О ночь любви, спустись над нами

и забвенье жизни дай нам.

Изольда

О ночь любви, спустись над нами

и забвенье жизни дай нам.

Тристан

В лоне мрака нас укрой, нас у света отними!

Изольда

В лоне мрака нас укрой, нас у света отними!

Тристан

Погас теперь последний факел…

Изольда

Наши мысли, наши страсти…

Тристан

…все обманы…

Изольда

…все сомненья…

Тристан

…все потонет, все исчезнет.

Тьмой святой объят, меркнет мир сует.

Изольда

…все потонет, все исчезнет.

Тьмой святой объят, меркнет мир сует.

Солнца луч в сердцах наших тает,

кротко светят звезды блаженства.

Тристан

Меня чаруешь ты негой сладкой,

и манят очи силой волшебной.

Изольда

Грудь к груди, к устам уста.

Тристан

Две души в одном дыханье…

Изольда

Гаснет взор в немом восторге,

весь мир исчез в туманной дали.

Тристан

Гаснет взор в немом восторге,

весь мир исчез в туманной дали.

Изольда

Там обманул нас светом день.

Тристан

Пропал без следа тот призрак пустой.

Лишь поцелуи, ласки и объятия… И так до самого рассвета. Когда же мы, утомленные, наконец провалились в глубокий сон, наши руки продолжали свой танец. Ночь вечной любви отступала в тень, начинался день любви земной.

На следующий день Марианна уехала в Дрезден, где у нее был контракт. Мы договорились, что в скором времени соединимся там. Если нам не суждено было соединиться на супружеском ложе, то, по крайней мере, мы могли жить как муж и жена при свете белого дня, не таясь. Марианна пообещала похлопотать перед дирекцией дрезденского театра о том, чтобы мне предоставили место главного тенора.

Наш прощальный поцелуй был полон боли — человеческой боли в душе и сверхчеловеческой в теле, тоски и страдания. Звук вечной любви пожирал нас изнутри.

Я же сел в экипаж и приказал гнать во весь опор. На следующий день должна была состояться премьера «Лоэнгрина». Мне был дан отпуск на два дня, но не на три — до спектакля оставалось всего несколько часов.

После утомительного путешествия я наконец появился в придворном театре. И успел вовремя: уже звучали первые такты увертюры, а замещающий тенор облачился в костюм Лоэнгрина. Это был весьма посредственный певец, который спал и видел, как бы ему занять мое место.

— Роль моя! Снимай костюм! Пока я — главный тенор этого театра! — потребовал я.

— Говори с директором. Он приказал мне петь этим вечером. Где ты был, Людвиг?

Я схватил его за грудки и чуть ли не силой заставил разоблачиться и отдать мне костюм. Кое-кто из труппы попытался нас разнять, но, в конце концов, замещающий тенор поступил нечестно.

Услышав такты моей первой арии, я прибавил шаг и вышел на сцену как раз тогда, когда должен был вступать мой голос. Не зная, кто скрывается среди публики, я едва ли представлял, что бы могло случиться, если бы я не спел в тот вечер…

Из воспоминаний Рихарда Вагнера

После того как я убедился в невозможности поставить мое новое творение в Вене, лето 1862 года я провел в Бибрихе, на берегу Рейна, и уже оттуда направился в Карлсруэ, чтобы присутствовать на представлении «Лоэнгрина», в котором главную партию исполнял Людвиг Ш.

Я прибыл туда инкогнито, не желая, чтобы кто-нибудь прознал о моем визите. Менее всего мне хотелось встречаться с самим Людвигом Ш.: я боялся, что подтвердятся мои страхи о его уродстве, поэтому я утвердился в намерении отказать ему, но так, чтобы не сводить с ним знакомство. Верно и то, что мое настороженное к нему отношение сменилось вскоре на противоположное.

В первой сцене внешний облик Рыцаря Лебедя, сходящего с корабля на берег, показался мне несколько странным. Он напоминал молодого Геркулеса. Но потом, услышав его пение, я ощутил особую прелесть молодого героя, посланника небес, о появлении которого на сцене говорят не «Кто это?», а скорее: «Наконец-то он здесь!»

Первое ощущение поразило меня глубиной, на которую способно лишь очарование юности. Подобное чувство я испытал однажды, услыхав голос величайшей певицы Шредер-Девриент, и не испытывал его впредь до того момента, когда на сцене появился Людвиг Ш. в роли Лоэнгрина.

Уже потом, по ходу действия, я отметил, что его движения и его манера исполнения не были свободны от некоторых ошибок, но даже эти редкие огрехи пленили меня своей непосредственностью, целомудренностью, чистотой.

Задор и искренний восторг юноши зажгли в его пылком, любящем взоре демоническое пламя, грозившее испепелить его дотла. С этого самого момента Людвиг Ш. превратился для меня в человека, чей абсолютный дар помимо восхищения вызывал тревогу за его жизнь.

Сразу по окончании первого акта я поручил приятелю, сопровождавшему меня, разыскать Людвига Ш. и назначить ему встречу после спектакля. Так оно и произошло. Уже далеко за полночь юноша, цветущий и статный, пришел в гостиницу, где обосновался я, и нам удалось перекинуться парой слов. Единственное, о чем мы смогли договориться, — это о том, что в скором времени мы встретимся с ним в Бибрихе.

53

Марианна добилась своего. Благодаря ее упорству и моей репутации, распространившейся уже по многим государствам Германского союза, придворный театр Дрездена предоставил мне место главного тенора. Так я смог соединиться с любимой женой.

Мы прожили пять лет, святой отец, душа в душу. Пять лет, за которые я лишь прикасался к ее волосам и гладил ее тело. Мне ничего не стоило умереть у нее на руках, ничего не стоило принять ее смертельный бальзам… Но я вам уже говорил… Меня страшила одна мысль о том, что я могу убить Марианну. Я не мог пойти на это, даже зная, что умру вместе с ней. По той же причине и она отвергала близость между нами.

У нас не оставалось лекарства, чтобы продолжать ту брачную ночь. Три раза в неделю мы отправлялись в разные концы города. Если она шла на север, я шел на юг, если она охотилась на западе, я охотился на востоке. Дрезден — большой город, и наши преступления не вызывали шумихи. Правда, иногда проносился слух об эпидемии гриппа или другой смертельной болезни. В таком случае мы две недели воздерживались от вылазок, и слух рассеивался сам собой. Никому не приходило в голову увязать новую пару смертей с предыдущей.