Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман Страница 48

На следующий день Эрик ушел на работу, а я бесцельно бродила по Сёдермальму, району, где он жил. Пройдясь по суетливой улице Хорнсгатан, я остановилась возле витрины кафе «Гиффи», заметив в ней булочки моего детства, выставленные за стеклом на всеобщее обозрение. Такие пекла бабушка, но кто и как научил ее? Это точно не было традиционное венгерское угощение, рецепты которого передала прабабушка, – хотя Баби и настаивала на этом. Я зашла внутрь, заказала кофе и одно круглое воздушное печенье, совсем такое же, как помнила. «Здесь их называют тоскафлам», – сказал мне владелец. Два печенья были склеены кремом, а не шоколадом, как у бабушки.

– Вы еврейка? – спросил меня владелец кафе, седовласый китаец, подавая мой кофе.

Я на секунду испугалась, что кто-то мог предупредить его о моем приходе, но тут же отмела эту мысль как абсурдную.

– Да, – осторожно сказала я ему.

– И американка? – с еще большим энтузиазмом уточнил он.

– Да.

– Так и знал! Выглядишь точно как Вуди Аллен!

«Я выгляжу как вздорный старик, просто великолепно», – подумала я.

– Тебе стоит познакомиться с Леоном, – продолжал тем временем хозяин кафе. – Он мой любимый клиент. Приходит каждый день. И тоже еврей.

– Конечно, – согласилась я, подумав: евреи тут, должно быть, встречаются редко, если он считает, что нам стоит держаться друг друга.

Леон оказался разговорчивым и слегка вульгарным стариком. Детей у него не было, жены тоже, и вел он себя как подросток – ничего общего с серьезными и исполненными достоинства пожилыми людьми, рядом с которыми я выросла. Ему было восемьдесят шесть – ровно столько же, сколько было бы сейчас моей бабушке. В Швецию он прибыл беженцем из Берлина, где жил восемь лет, пока не началась война. Никогда не был женат, хотя теперь и сожалел об этом. Феминистки Леону не нравились, о чем он не преминул сообщить, словно желая предупредить заранее.

– Вы помните выживших? – спросила я в попытке увести разговор от его устаревших политических взглядов. – После войны, когда они приехали сюда жить?

– Конечно, помню. Их невозможно было не заметить, хотя все они держались, знаешь, своих. Правда, я думаю, это потому, что остальных они пугали. Я о раздутых животах, понимаешь?

– Из-за того, что перестали голодать?

– Наверное. Они много ели. Все время были голодные. Настойчиво пытались набрать вес.

Меня шокировал снимок из Национального архива Швеции, сделанный через несколько месяцев после бабушкиного освобождения. Я едва узнала ее: таким распухшим, невыразительным и безучастным было ее лицо.

– Они выглядели грустными? – спросила я.

– Грустными? Нет! – уверенно ответил он. – Они выглядели разве что сильными.

Вскоре я ушла из кафе: мне хотелось, чтобы эта фраза стала главной в нашей беседе. Конечно, моя бабушка казалась сильной. Слабые и унылые не выживали в аду войны – уцелели только стойкие и отважные. И, конечно, она не могла слишком долго оплакивать свои утраты – вместо этого погрузилась в требующую мастерства работу и строила планы на будущее. Ей хотелось заменить потерянную семью – и она вышла замуж и родила множество детей. Думаю, логично, что она выбрала себе в мужья кого-то знакомого, кого-то, кто говорил на родных для нее языках и приехал из той же области, ведь война отняла у нее именно знакомое и родное.

В конце концов, это ведь я, а не она мучилась утомительным переживанием бесполезной и тяжелой печали, словно своим отказом поддаться ей бабушка просто переложила ее на меня, а я согласилась нести ради нее эту ношу. Как она зажигала свечи в память о погибших, так и я длила память об этом горе. И боялась отпустить ее хоть на минуту.

По обрывочной информации из документов я поняла, что после войны правительство Венгрии не выдало бабушке никакого удостоверения личности. Раз за разом она подавала бумаги в посольство в Стокгольме – и только после содействия влиятельных людей из Гутенберга, ставших ее друзьями, посредством дипломатического вмешательства Швеции получила наконец клочок бумаги, подтверждавший факт рождения в Венгрии, гражданкой которой она теперь не была. Этого оказалось достаточно для заявления на паспорт без гражданства, позволившего, в свою очередь, требовать такового в Соединенных Штатах – и получить его с третьей попытки.

Свидетельства ее битвы и мучений на этой арене глубоко взволновали меня. Казалось невероятным, что человек, прошедший через адское пламя, должен потратить три года, выпрашивая себе дом в любой стране, которая согласится его принять. Бабушка даже задумывалась об эмиграции на Кубу, хотя это предполагало, что она сможет работать только в сельском хозяйстве. Условие было прописано в соглашении, которое она заключила с кубинским правительством. А еще она раз за разом сообщала о своем намерении уехать в Палестину. Это она-то, вышедшая в итоге замуж и оставшаяся в строго антисионистской общине!

– Тогда все были сионистами, – сказал Леон.

Одного я понять не могла: куда же потом исчезла вся сила, которую бабушка демонстрировала все это время, одна, в безумном хаосе все еще бурлящего после войны мира? Я жила под ее крышей много лет, но ни разу не слышала, чтобы она высказала свое мнение или постояла за себя. У меня были теперь свидетельства ее стойкости, которая осталась в прошлом – в обмен на полное самопожертвование, необходимое сатмарскому раввину. Не было ли отличительной чертой всех выживших это стремление скрыть свое истинное лицо под маской мученичества – во имя погибших?

Однажды, когда я была с коротким визитом в Новом Орлеане (приехала с рекламной кампанией своей книги), – на одной из улиц Французского квартала ко мне подошел высокий мужчина, наполовину индеец-чероки.

– Вокруг тебя мертвые люди. – Лицо у него было суровое и серьезное.

– Простите? – переспросила я, думая, что он шутит.

– Мертвые люди. Везде. Следуют за тобой. Возможно, твои предки. Так они мне говорят.

– Нет, вы, наверное, ошиблись, – ответила я с нервным смешком. – Они не могут быть моими предками. Семья отказалась от меня, я отрезана от своей общины. Сомневаюсь, что предки будут за меня держаться.

– Это ты ошибаешься. – Он сверкнул глазами, а в голосе прозвучало нетерпение. – Они знают обо всем этом. Но они все еще здесь – и хотят, чтобы ты об этом знала. Не отказывайся от них.

Я обвела взглядом тихую улицу, на которую медленно опускались вечерние сумерки. Какие предки? Как они выглядели? И зачем им искать внимания человека вроде меня?

В Венгрии я задавалась вопросом: а кем я могла бы стать, не знай о том, кем хотела стать моя бабушка? И не потому ли ее история словно переплелась с моим чувством самости, не потому ли я ощущала необходимость узнать ее мечты через призму своих? Всю жизнь я искала собственную магию как ответ бабушкиной непокорной сущности. Искала свою точку той несгибаемой воли, источник своей силы. Но находила в себе лишь неидеальность и страх, пока не поняла наконец: я унаследовала от бабушки знания, что дом – внутреннее состояние, которое всегда можно носить с собой, и его нельзя отнять, даже если весь твой мир перевернулся с ног на голову. Не задумываясь, она научила меня: быть цельным человеком можно и без подтвержденного кровного родства или задокументированного происхождения, достаточно лишь убеждений. Историей своего героического выживания она показывала мне сейчас: для этого не нужна семья. Даже когда все вокруг казалось уродливым, а ненависть всего мира словно сфокусировалась только на бабушке, она своим примером доказала: цельность ее личности этим не поколебать.