Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953 - Джеймс Хайнцен Страница 48

Реакция министра юстиции Рычкова дает понять, что правоохранительные ведомства старались во что бы то ни стало защищать свои ведомственные интересы и охранять престиж партии и государства, даже если эти цели вступали в противоречие с серьезной кампанией против взяточничества⁷². Документы показывают растущее расхождение между острыми приватными обсуждениями причин и масштабов взяточничества (упомянутыми выше) в прокуратуре и Министерстве юстиции и официальной риторикой, которой они в конечном счете пользовались в публичных заявлениях. Многие объективные приватные замечания руководства – что местные прокуроры и судьи чересчур снисходительны к взяткам, особенно в собственных рядах; что некоторым недостает этичности и профессионализма; что им недоплачивают и тем самым соблазняют идти на незаконные сделки – несомненно, были верны. Следует, однако, отметить, что такие замечания не входили в лексикон борьбы со взяточничеством. Наоборот, риторика, сопровождавшая кампанию, тускнела, становясь жертвой самоцензуры и межведомственного соперничества.

6 июля 1946 г. канцелярия министра юстиции Рычкова направила проекты ряда документов, намечавших основные принципы предлагаемой кампании против взяточничества, в канцелярию генерального прокурора К. П. Горшенина. В этих проектах резкий тон прежней переписки уже был смягчен. Ответ прокуратуры принял форму существенного редактирования документов, которое сильно выхолащивало их суть. Изучение нескольких подобных редакций позволяет нам реконструировать выражения, которые не устраивали руководителей прокуратуры и судебного ведомства. Сравнение отредактированных вариантов с оригиналами демонстрирует, какой подход эти руководители хотели (и не хотели) избрать в отношении щекотливых вопросов, связанных с проблемой взяточничества.

Один из документов, которые Министерство юстиции послало в прокуратуру на отзыв, – проект постановления ЦК «О борьбе со взяточничеством», датированный 4 июля 1946 г. В этом варианте есть довольно большие изменения содержания и акцентов по сравнению с предыдущей перепиской между министерством и ЦК. «За последнее время, – начинается проект, – в Центральный Комитет ВКП(б) поступают многочисленные заявления, сигнализирующие о росте взяточничества. Используя трудности военного времени и послевоенного периода, преступные и морально неустойчивые элементы в государственном аппарате встали на путь получения и вымогательства взяток». То есть Министерство юстиции уже отошло от мысли, что взяточничество стало «почти обыденным, бытовым явлением» (как писал министр Жданову в мае). Теперь оно утверждало, что взятки берут лишь «преступные и морально неустойчивые элементы»⁷³.

Прокуратура принялась дальше править неприятные выражения в основополагающих документах кампании против взяточничества. Рычков в письме в ЦК характеризовал взяточничество как «разлагающее государственный аппарат, парализующее его нормальную работу и создающее почву для всевозможных беззаконий». В редакции прокуратуры эти широкие обобщения исчезли, а виновными в коррупции оказались немногие «паршивые овцы» – «отдельные работники государственных и общественных учреждений и организаций». Взрывоопасное замечание, что взяточничество «парализует» работу госаппарата, также вычеркнули. В другом месте редакторы из прокуратуры убрали фразу «количество лиц, привлекаемых к ответственности за получение и дачу взяток, незначительно», которая умаляла работу самой прокуратуры, подразумевая, что раскрывается лишь небольшая часть случаев взяточничества. Они также преуменьшили масштабы явления, заменив чересчур острое замечание об «эпидемическом» характере взяточничества банальными словами, что взяточничество «чуждо по природе советскому государству». Еще одно значительное изменение состояло в том, что прокуратура сделала главными виновниками работников низового звена, сместив тем самым акцент с членов партии и даже «ответственных лиц»⁷⁴. В окончательном варианте признавалось (но уже не подчеркивалось), что члены партии способствуют взяточничеству, – однако речь теперь шла в основном о пассивном попустительстве, а не активном участии.

И, пожалуй, самое удивительное: из окончательного варианта приказа, открывшего кампанию, очень удобно исчезло всякое упоминание о коррупции внутри самих правоохранительных органов. Хотя и Министерство юстиции, и прокуратура поначалу признавали, что взяточничество «заразило» их собственные кадры, в приказе об этом нет ни слова. Там отмечается, что взяточничество распространено «особенно на транспорте, в жилищных органах, на базах снабжения продовольственными и промышленными товарами и т. п.», но не говорится ни о прокуратуре, ни о милиции, ни о судах.

В этой эволюции базового документа кампании видно соперничество двух нарративов о причинах и масштабах взяточничества в послевоенные годы. В оригинальном нарративе, более точном и откровенном, взяточничество характеризуется как значительная (хотя нередко игнорируемая или терпимая) проблема, которая глубоко затронула государственный аппарат и экономику. К ней причастна вся партия, как и сами правоохранительные органы. В последней, вычищенной версии взяточничество не считается системным явлением: это преступление, совершаемое отдельными недостойными должностными лицами, которые в сравнительно редких случаях коррумпируются. Члены партии тут играют в худшем случае роль пассивных наблюдателей, но не участников. О правоохранительных органах, которые отнюдь не «загрязнены» взяточничеством, вообще речи нет. Получившийся после редактирования окончательный вариант подразумевает, что Минин в своем гневном и удрученном письме хоть и вскрыл немаловажное отдельное явление, но сильно преувеличил его масштабы и угрозу послевоенному советскому миру и легитимности партии.