Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо Страница 48

Вся метафизика и культура берут начало во снах. «В эпохи грубой, первоначальной культуры человек полагал, что во сне он узнаёт другой реальный мир; здесь лежит начало всей метафизики. Без сна человек не имел бы никакого повода для деления мира на две половины. Деление на душу и тело также связано с самым древним пониманием сна, равно как и допущение воображаемого душевного тела, т. е. происхождение всей веры в духов и, вероятно, также веры в богов» [5].

Метафизические допущения – страстные ошибки самообмана. Однако Ницше готов допустить наличие метафизического мира: «абсолютная возможность этого вряд ли может быть оспариваема». Однако «если бы существование такого мира было доказано совершенно точно, то все же было бы несомненно, что самое безразличное из всех познаний есть именно его познание; еще более безразличное, чем моряку среди опасностей бури – познание химического анализа воды» [6].

Разделы, посвященные логике и математике, выглядят как месть гуманитария: логика покоится на основаниях, которые ничему в реальном мире не соответствуют [7]. То же относится и к математике, «которая, наверно, не возникла бы, если бы с самого начала знали, что в природе нет точной прямой линии, нет действительного круга и нет абсолютного мерила величины» [8]. Беспощадный вердикт учителя математики Пфорты вспоминается, когда Ницше пишет: «Открытие законов чисел было сделано на почве первоначально уже господствовавшего заблуждения, что существует множество одинаковых вещей (тогда как в действительности нет ничего одинакового)… Допущение множественности всегда уже предполагает, что существует нечто, что встречается неоднократно; но именно здесь уже царит заблуждение, уже здесь мы измышляем сущности, единства, которых нет на самом деле… К миру, который не есть наше представление, совершенно неприменимы законы чисел: последние имеют значение только для человеческого мира» [9].

Часть «К истории моральных чувств» начинается с предупреждений. Психологическое наблюдение должно быть основой свободной мысли. «Человечество не может избегнуть жестокого зрелища психологической прозекторской с ее скальпелями и щипцами» [10]. Это предупреждение он подкрепляет отсылкой к Ларошфуко: «То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний и поступков, искусно подобранных судьбой или нашей собственной хитростью» ^[39] [11]. Человек, сверхзверь (Das Über-Tier), хочет, чтобы ему лгали. Общественные инстинкты выросли из совместных удовольствий и общей нелюбви к опасности. Мораль – официальная ложь, которая призвана держать сверхзверя в узде. Во «Взгляде на государство» отмечается, что государство, отдавая приказы, угрожает свободе и стоит на грани деспотизма; но когда дело доходит до масс, с этим надо смириться, как с землетрясением. Тут он цитирует Вольтера: «Когда народ начинает думать, все потеряно» [12].

Намерения социализма очевидны, но вся старая культура построена на силе, рабстве, обмане и ошибках. Будучи продуктами и наследниками всего этого прошлого, мы «не можем отменить самих себя и не должны стремиться выделить из себя единичную часть… Не насильственные новые распределения необходимы, а постепенные пересоздания образа мыслей; справедливость должна стать во всех большей, инстинкт насилия должен всюду ослабеть» [13].

О религии он пишет с железобетонной уверенностью. Здесь он вступает на гораздо более твердую почву, чем в отделах о науке, государстве и математике. Его афоризмы по красочности не уступают библейским.

Он берет отдельные стихи из Библии и с наслаждением их опровергает. Например, Евангелие от Луки гласит: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится». Ницше же пишет: «Кто унижает себя самого, тот хочет быть возвышенным» [14].

Вера в «величайшее надувательство», каковым является религия (сюда относится и вера в идеал), может быть подменена слепой верой в науку, которая, обещая точные ответы, возводится в статус религии. Тот, кто желает достичь свободы ума, должен аналитически и критически подходить и к религии, и к науке, и к идеалу. Свободных умов подобного рода еще не существует, но когда-нибудь они появятся: Ницше пишет, как они медленно подходят к нему, возникая из фантасмагорического тумана будущего. Они странствуют по земле, а конечной точки их маршрута еще не существует. Но это не омрачает их жизни: напротив, освобождение кроется в том, чтобы находить удовольствие в неопределенности и мимолетности; они приветствуют тайны каждого нового рассвета, ведь он приносит развитие мышления.

Ницше назвал «Человеческое, слишком человеческое» памятником кризису. И это был не только кризис идеологического разрыва с Вагнером, но и кризис недовольства десятью годами душной академической учености. Оглядываясь назад, он сердился на то, что ему слишком быстро дали место, к которому он не был готов: филология заставила его почувствовать пустоту и голод, которые он смог утолить лишь благодаря наркотическому волшебству Вагнера. Но музыкальный опиум не мог смягчить суровой реальности. «Человеческое, слишком человеческое» знаменует начало философского пути в поисках свободного ума – человека, чей экзистенциальный голод может быть удовлетворен и при отсутствии идеала или божественного начала, несмотря даже на роковое пристрастие к возвышенному в музыке.

«Человеческое, слишком человеческое» – первая книга, написанная в характерном впоследствии для Ницше афористическом стиле с пронумерованными абзацами. Он был вынужден писать в таком рубленом ритме из-за плохого здоровья, но превратил необходимость в преимущество. В процессе творчества он понял, что афоризм – это провокация, трамплин, стимул для более подробных и глубоких изысканий. Книга знаменует начало его становления как подлинно оригинального стилиста и мыслителя.

Ницше послал полный текст первого тома (за ним последовал второй) своему издателю Шмайцнеру в середине января 1878 года. Текст сопровождался подробным списком инструкций. Книга должна была выйти в срок к столетию смерти Вольтера – 30 мая. Ее запрещалось как-либо рекламировать. Она должна была выйти под псевдонимом, чтобы партии, которые уже определили свое мнение за Ницше или против него, не испытывали бы предубеждения в пользу книги или наоборот. На обложке следовало поставить имя «Бернхард Крон». Ницше прислал и биографию вымышленного Крона, чтобы она была опубликована вместе с книгой.