Дюма - Максим Чертанов Страница 47

В «Капитане Поле» Дюма опробовал новую технику. Он отказался от подражания Скотту: «В нем нет драматических качеств… он замечательно изображает манеры, костюмы, характеры, но не способен убедительно изображать страсти, а жанр нуждается в страстях… французам больше импонировал бы роман, где в равной степени внимание уделено манерам и характерам и живому диалогу». Скотт начинал с описаний: кто как одет, где родился… Но роман, печатающийся отрывками, должен захватить читателя сразу, и Дюма почти отбросил предисловия. Специфика жанра требовала обрывать каждую главу на самом интересном — этому Дюма давно научил театр. Наконец, он начал заменять длинные вальтер-скоттовские реплики короткими. По форме то был шаг к «Трем мушкетерам», но по духу этой бесталанной вещи — просто бесстыдное падение. Автор «Актеи» и «Паскаля Бруно» мог стать серьезным прозаиком, а выбрал дешевку: семью кормить надо? Но нет, он не пытался сочинить еще одного «Капитана Поля», а правил «Актею» для книжного издания, написал в дополнение к «Паскалю Бруно», чтобы издать сборником, повесть «Мюрат» о гибели наполеоновского полководца и грустный готический детектив «Полина». (Сборник назывался «Фехтовальный зал» — этот зал Дюма посещал довольно регулярно.) Несмотря на успех «Поля Джонса», надежды автор по-прежнему связывал со сценой. Театр «Ренессанс» Жоли откроется осенью, Гюго и Дюма должны дать по пьесе, первый пишет «Рюи Блаза», второй решил снова работать с Нервалем: с ним интересно. Тот нашел отличную тему: заговор тайного общества иллюминатов в Германии, в августе едем собирать материал…

31 июля 1838 года, когда Дюма обедал у Фердинанда, ему сообщили, что у матери второй инсульт. Врачи сказали, что нет надежды, привел священника. Сил описать это у него достанет лишь в 1855 году, а опубликовать — в 1866-м. «Очевидно, большое горе побуждает нас думать о тех, кого мы любим, как об утешителях…» Он написал Фердинанду записку, тот оставил гостей, пришел. «Я, бесконечно тронутый деликатностью принца, выскочил из дому, открыл дверь его кареты и, обняв его, заплакал, уткнувшись головой ему в колени. Он держал меня за руку и позволил мне выплакаться». Ночь в комнате с матерью: страх, угрызения совести, чувство сиротства. Наутро: «Взгляд, все еще сосредоточенный на мне, помутился…» К полудню глаза закрылись, «на обоих веках застыли слезы». Он стал звать, она с трудом открыла глаза. «Как и в первый раз, веки медленно упали, возможно, еще медленней; дрожь пробежала по телу, потом она сделалась недвижна вся, только губы вздрогнули и приоткрылись: дыхание, отлетевшее от них, коснулось моего лица. Это был последний вздох».

Он просидел у тела сутки, никого не пускал, молился, надеялся: она ему приснится. Нет. «С того дня вера моя угасла, и даже самые ничтожные сомнения рухнули в бездну отрицания; если бы существовало хоть что-то, хоть что-то, что остается от нас и после нас, — то мама не могла бы не прийти ко мне, когда я так ее звал. Стало быть, смерть — это прощание навеки». (На веру в Провидение отказ от религии не повлиял: его Провидение — закон, установленный Творцом для общества, как тяготение — для материи.)

4 августа похороны в Вилле-Котре, для себя заказал место рядом. Гюго выразил соболезнования — кажется, помирились. Художника Дюваля попросил сделать портрет матери, посвятил ей книжное издание «Актеи». Задумался об отце, написал «соотечественникам» на Гаити, предложив учредить фонд для памятника генералу Дюма; в письме говорилось, что героизм генерала — «доказательство того, что у нас, гаитян, есть чему научить старую Европу, столь гордящуюся ее цивилизацией». В фонд должны были жертвовать негры, где бы они ни жили, по одному франку. Но проект не осуществился. Надо ехать в Германию, одной пьесой сыт не будешь, договорился с «Парижским обозрением» о публикации путевых заметок под названием «Прогулки по берегам Рейна», они публиковались осенью 1838 года, а в 1854-м в газете «Родина» вышло дополнение к ним — «Беседы путешественника».

Поездка грозила сорваться: Нерваль переживал драму, актриса Женни Колон, его любовь, вышла замуж. Денег у него тоже не было, депрессия, Дюма выбил для него у Жоли аванс. Немецкого оба не знали, решили взять Иду переводчиком. Фердинанд дал рекомендательное письмо к бельгийскому королю, женатому на его сестре, Нерваль в Бельгию не хотел, уговорились встретиться во Франкфурте. 9 августа Александр с Идой приехали в Брюссель, король Леопольд I (милый человек, не путать с его сыном Леопольдом II, истребившим население Конго) принял любезно, вообще Бельгия, только что образовавшаяся в результате революции, — идеал, не хуже Швейцарии, всеобщее избирательное право, нет цензуры; везде люди живут как люди, а у нас?! Проехали Антверпен, Брюгге — все замечательно, в Льеже начались прусские порядки, то нельзя, это нельзя, слава богу, есть места похуже Франции. Дальше Экс-ля-Шапель, Кёльн, Кобленц, 26 августа Франкфурт, а Нерваля нет: в Баден-Бадене проигрался, уехал в Страсбург и там застрял, Дюма выслал ему денег на дорогу (все это напоминает совместные поездки практичного Хемингуэя с Фицджеральдом), пока ждал, посетил дом Гёте, еврейское гетто, ходил по салонам, куда его ввел редактор издававшейся на французском «Франкфуртской газеты» Шарль Дюран. Как рассказывал журналист Александр Вайль, «Дюма всюду влетал как бомба и демонстрировал свое остроумие каждому встречному», но был так обаятелен, что «все сердца ему раскрывались» и никто не мог ему противиться, в том числе жена Дюрана…

Неизвестно, знал ли Дюма, что Дюран — русский агент, работавший на Бенкендорфа с 1833 года; его газета должна была противодействовать французскому «гнилому либерализму» (все познается в сравнении). Дюран, вероятно, искренне хотел, чтобы Россия с Францией сблизились, но был в душе бонапартистом (чего не одобряли его русские хозяева) и предрекал переворот в пользу Луи Наполеона; он рассказал Дюма, как хорош Николай I, предлагал съездить в Россию. Наконец прибыл Нерваль. «Он привез с собой название и идею пьесы. Я говорю идею, потому что Жерар понятия не имел, что такое план. Он ненавидел твердые очертания, дух его распылял мысли в газообразном состоянии… Я, любивший, чтобы все было логично и правильно устроено, ввязывался с ним в бесконечные споры, которые всегда заканчивались с моей стороны словами: „Мой дорогой Жерар, вы сошли с ума!“ А он улыбался своей мягкой улыбкой и говорил: „Вы не видите того, что я вижу, дорогой друг“. А я упрямился, мне так хотелось увидеть это нечто, что он видел, а я нет… И тогда он пускался в разъяснения деталей столь тонких, столь незначительных, что эти рассуждения казались мне подобными облачкам, которые ветер разгоняет в разные стороны и которые после того, как приобретут вид горы, равнины или озера, в конце концов исчезают и тают как дым». Тем не менее план составили.

Самым известным иллюминатом был немецкий студент Карл Занд, казненный в 1820 году за убийство писателя Августа Коцебу, который из ненависти к немецким либералам, симпатизировавшим Наполеону, стал работать на русскую разведку; но убили его не за это, а за то, что требовал ограничить свободу университетов. Поехали на место действия в Мангейм, осмотрели дом Коцебу, место казни Занда, его тюремную камеру, отыскали массу документов. Обоих авторов занимала фигура палача; пошли к палачу Видеманну, но оказалось, что Занда казнил его отец. 24 сентября вернулись во Франкфурт, распределили работу: четыре акта пишет Дюма, два — Нерваль. Заехали в Баден-Баден, 2 октября были в Париже и сели за дело. Ни Занда, ни Коцебу в пьесе «Лео Бурхарт» не будет (да, так работают писатели: два месяца копались в книгах и изучали жизнь людей, чтобы потом написать не о них), герой — профессор-либерал: став министром в германском княжестве, он идет на компромиссы с совестью, чуть не гибнет от руки студента и отказывается от политики, а студент убивает себя.