Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - Шарль Митчи Страница 47

Страсбургские художники Камиль Хиртц и Камиль Клаус, бывшие студенты Школы изящных искусств, прошедшие через Тамбов, рассказывают в своих воспоминаниях:

«Мы подходим к бараку, такому же как те, в которых мы жили:

— Стой, посмотри в эту дыру!

Я наклонился и сначала увидел с краю три человеческих тела, абсолютно раздетых. Потом я начал считать остальные: пять, десять, пятнадцать… я остановился на тридцати, поскольку остальные были свалены в кучу и терялись в темноте.

— Но посмотри! Они шевелятся!

Действительно, было видно, как двигалась рука или нога, или голова поворачивалась набок.

— Нет, они все мертвы. Это крысы их шевелят».

Доктор Кляйн, офтальмолог из Страсбурга, дал интервью газете «Dernières Nouvelles d’Alsace», из которого я цитирую небольшой фрагмент:

«Каждый день умирало от двадцати до тридцати пяти человек. Их отвозили вечером в общую могилу из барака № 22, где их сваливали в кучу (именно этот барак, где доктор Кляйн увидел как-то раз, как человек, которого посчитали мёртвым, с трудом поднимался: для него это была лишь отсрочка…). Трупы перевозили ночью, чтобы избежать слишком любопытных взглядов».

Несмотря на абсолютно недостаточное питание, ужасные санитарные условия, более чем примитивное оборудование бараков, крайне суровый климат, половину этих человеческих жизней можно было бы спасти, если бы врачей было достаточно на 15 000 человек всех национальностей и если бы они располагали хотя бы минимальным набором лекарств.

Барак № 22 (морг).

Рис. К. Клауса

Жажда.

Рис. К. Клауса

Страх.

Рис. К. Клауса

Вши, блохи, тараканы.

Рис. К. Клауса

В июле 1944 года, после отъезда Пятнадцати сотен, в лагере было всего-навсего три медика: русская женщина-врач, которую, неизвестно почему, называли матерью французов, очень достойный немецкий врач доктор Кох и студент из Страсбурга, окончивший пять курсов медицинского факультета, вышеупомянутый доктор Кляйн, прикомандированный к больнице. Им помогали две или три русские «медсестры» весьма сомнительной квалификации. Потом прибыли ещё два или три немецких врача и один итальянец.

Что же касается медикаментов, предоставим слово тому, кто знает лучше, — доктору Кляйну:

«На двести двадцать больных, которых могла принять больница, к которой я был прикомандирован, сорок процентов страдало открытой формой туберкулёза, двадцать пять процентов — алиментарной дистрофией с сочащимися язвами, тридцать пять процентов — с тяжёлыми проблемами пищеварения. И чтобы всё это лечить, смехотворное фармацевтическое обеспечение: пять ампул сульфаниламида, десять таблеток аспирина в день!»

И в это же время — какой абсурд! парадокс! — декорации в лагерном театре раскрашивали, используя… лекарства! Мне об этом рассказывали, но я не хотел верить! Однако Камиль Хиртц, работавший помощником руководителя и главного художника театра, немца Шмидта, подтвердил эту версию:

«Мы делали специальные керосиновые лампы, чтобы получать сажу. Мы толкли кусочки черепицы, чтобы получать порошок коричневого цвета. Мы рисовали с помощью таблеток от малярии, которые давали красивый жёлтый цвет, метиленового синего и каких-то других лекарств, из которых получался отличный красный. Я знал, что эти лекарства были нужны больным, но русские сказали нам их использовать».

Случалось и ещё хуже! Однажды вечером, зимой, когда уже стемнело и северный ветер снизил температуру до минус двадцати градусов, старый грузовик со скамейками в кузове, открытый всем ветрам, остановился около большого лазарета — того самого, где я проработал летом несколько дней. В барак вошёл русский военный, и через несколько минут я увидел, как оттуда выходит человек тридцать больных, исхудавших до состояния «кожа да кости», настоящие призраки, одетые только в рубашки и кальсоны и укрытые изношенными одеялами. Медбратья заталкивали их в кузов грузовика, где они должны были сесть на скамейки. Не успели они расположиться, как грузовик тронулся.

Один из медбратьев, которого я хорошо знал, дал мне разгадку этой трагической тайны. Русское командование приказало лагерным врачам отобрать тридцать наиболее тяжёлых больных, которых отправят в госпиталь-санаторий в Кирсанове, в ста километрах от лагеря — я мерил расстояние по карте, — где их будут особо хорошо лечить. Так и было сделано, невзирая на протесты врачей и среднего медперсонала, у которых сердце разрывалось от того, что они должны были позволить в таких жутких условиях перевозить больных, у большинства из которых была лихорадка и температура за сорок градусов! Я не знаю, сколько из них доехало до Кирсанова живыми, но я знаю, что имена двоих моих молодых друзей из Гюнсбаха, Жильбера Граффа и Эрнеста Граффа, были в списке заключённых, умерших в Кирсанове, куда они, скорее всего, живыми не доехали. Эта трагическая история преследовала меня многие годы. С течением времени она казалась мне всё более и более чудовищной, до такой степени, что я начал сомневаться в своём рассудке или как минимум в памяти. Я был готов поверить, что мне приснился сон или что это была игра воображения. Но меня не удивило то, что я прочитал 23 декабря 1990 года в свидетельствах доктора Кляйна:

«Офицер приказал мне показать ему шестьдесят больных, которые не доживут до завтра. Когда он получил список, он велел погрузить их босыми и одетыми только в одеяла на повозку, чтобы отвезти их в госпиталь в Кирсанове, в семидесяти километрах от Тамбова. Было десять градусов ниже нуля. Живым не доехал никто».

Речь не идёт об одном и том же транспорте, но это подтверждает, что эта гнусная история была не единственной, это повторялось много раз. Трагический пример абсурда, противоречий, свойственных советской административной машине. Теория: выбирают больных, чтобы их лечить; перевозят их в госпиталь, чтобы им было лучше… и мы только что видели, что получалось на практике.