Николай и Александра - Роберт К. Масси Страница 47

Чаще всего Алексей Николаевич играл с сестрами или один. «К счастью, как я уже говорил, великие княжны любили играть с братом и вносили в его жизнь веселье и молодость, чего так недоставало цесаревичу», – вспоминал П. Жильяр. Иногда, уединившись, он ложился на спину и смотрел в голубое небо. Графиня Радзивилл писала: «Когда ему было десять лет, сестра цесаревича, Ольга Николаевна, спросила, что он тут делает. „Я люблю думать и мечтать“, – ответил ей брат. „О чем?“ – продолжала настаивать великая княжна. „О многом, – сказал Алексей Николаевич. – Я радуюсь солнечному теплу, красоте лета, пока могу. Быть может, скоро наступит день, когда все это мне запретят“».

За исключением близких цесаревича, Пьер Жильяр больше, чем кто-либо иной, понимал природу заболевания и его значение для наследника и его семьи. Узнал он об этом не сразу.

В Россию Жильяр приехал из Швейцарии в 1904 году, в возрасте двадцати пяти лет. В 1906 году начал обучать великих княжон французскому. В течение шести лет наставник почти ежедневно приходил во дворец для проведения занятий с Их Высочествами и, по существу, не был знаком с цесаревичем. Вначале он видел младенца на руках матери; изредка наблюдал, как тот носится по коридору дворца или катается зимой на санках. Но и только. О болезни наследника швейцарец даже не подозревал.

«Иногда его визиты прекращались, и довольно продолжительное время его не было видно. После каждого такого исчезновения наследника всех обитателей дворца охватывало глубокое уныние, – вспоминал Жильяр. – Оно сказывалось и на моих ученицах, которые напрасно пытались скрыть свою печаль. Когда я их спрашивал, в чем дело, они старались отмалчиваться или отвечали уклончиво, что Алексей Николаевич нездоров… Я знал, что он подвержен болезни, о которой никто не мог сказать мне ничего определенного».

В 1912 году по просьбе императрицы швейцарец начал заниматься французским и с наследником. Он нашел его «довольно крупным для своего возраста. У него было продолговатое, чистое, с тонкими чертами лицо, прелестные светло-каштановые волосы с медным оттенком и большие серо-голубые глаза, похожие на глаза государыни. Иногда он задавал вопросы не по возрасту, что свидетельствовало о его чувствительной и созерцательной натуре. Тем лицам, которым, подобно мне, не приходилось решать вопросы дисциплины, нетрудно было попасть под его обаяние. Выяснилось, что капризное маленькое существо, каким он мне вначале показался, обладает добрым, любящим сердцем. Он был чувствителен к чужим страданиям, потому что сам много страдал».

Главной задачей учителя было добиться дисциплинированности у своего подопечного. Любя сына и опасаясь за его здоровье, императрица не умела проявить твердости. Цесаревич слушался одного лишь государя, который не всегда находился во дворце. Из-за болезни мальчик вынужден был неделями пропускать уроки, что подтачивало его силы и заставляло утрачивать интерес к занятиям. В результате, даже когда Алексей Николаевич был здоров, он учился с ленцой. Жильяр вспоминал: «В такие периоды ребенка трудно было заставить подчиниться дисциплине, тем более что он никогда не был к ней приучен. В его глазах я был человеком, принуждающим его работать… Я чувствовал его неприязнь ко мне… Но со временем авторитет мой окреп, и чем больше мальчик доверял мне, тем больше сокровищ я открывал в его душе. Я понял, что, имея такие задатки, нельзя терять надежду».

Наставника тревожило, что Алексей Николаевич оторван от внешнего мира. Принцы крови и без того живут обособленно, не как обычные дети. Болезнь же цесаревича еще более способствовала этой изолированности. И Жильяр решил: тут необходимо что-то предпринять. Его рассказ о том, что затем произошло – как государь и императрица поддержали его план, как страдали родители и цесаревич, когда случилась беда, – это самое яркое и трогательное свидетельство очевидца, непосредственно наблюдавшего жизнь обитателя царского дворца:

«Вначале я был удивлен и разочарован. Видя так мало поддержки со стороны императрицы, доктор Деревенко пояснил мне, что императрица, опасаясь возобновления болезни у цесаревича и вследствие религиозного фанатизма, полагалась на волю обстоятельств и постоянно откладывала вмешательство, которое заставило бы ее сына страдать понапрасну, если уж ему не суждено было жить…»

Жильяр не разделял мнения доктора Деревенко.

«Я находил, что постоянное присутствие двух матросов – боцмана Деревенько и его помощника Нагорного – было вредно ребенку. Эта внешняя сила, которая ежеминутно выступала, чтобы отстранить от него всякую опасность, казалось мне, мешала укреплению внимания и нормальному развитию воли ребенка. То, что выигрывалось в смысле безопасности, ребенок проигрывал в смысле действительной дисциплины. На мой взгляд, лучше было бы дать ему больше самостоятельности и приучить находить в самом себе силы и энергию противодействовать своим собственным импульсам, тем более что несчастные случаи продолжали повторяться. Было невозможно все предусмотреть, и чем строже становилась опека, тем более тягостной и унизительной она представлялась ребенку, тем значительней была опасность того, что в нем разовьется способность уклоняться от этой опеки и он станет скрытным и лживым. Это был лучший способ превратить и без того болезненного ребенка в бесхарактерное существо, без уверенности в самом себе и даже лишенное нравственных принципов….Я говорил с доктором Деревенко, но он был настолько озабочен опасностью рокового кризиса и обременен ответственностью, которая лежала на нем как враче, что я не сумел убедить его в своей правоте. Последнее слово оставалось за родителями, которым предстояло принять серьезное для их ребенка решение. К моему великому удивлению, они согласились со мной и заявили о своей готовности пойти на риск и предпринять эксперимент, которого я и сам страшился. Несомненно, родители сознавали огромный вред, который наносила существующая система воспитания всему тому, что было самым драгоценным в их ребенке. Но именно та любовь, которой они безгранично любили своего сына… давала им силу пойти на риск, они готовы были допустить несчастный случай с роковыми для мальчика последствиями, но не желали, чтобы он стал безвольной тряпкой. Алексей Николаевич был в восторге от этого решения. Ведь, играя со своими товарищами, он постоянно страдал от докучного надзора. Он обещал оправдать проявленное к нему доверие. Вначале все шло хорошо, и я стал успокаиваться, как вдруг произошел несчастный случай. Взбираясь на стул в классной комнате, цесаревич поскользнулся и, падая, ушибся правым коленом о какой-то предмет. На следующий день он не мог уже ходить. И еще через день внутреннее кровоизлияние продолжалось. Опухоль, образовавшись под коленом, распространилась на всю нижнюю часть ноги; кожа, растянутая до предела, стала твердой под давлением крови… и боль с каждым часом усиливалась.

Я был подавлен, но ни государь, ни императрица не укорили меня ни единым словом. Напротив, единственным их стремлением было успокоить меня… Императрица находилась у постели своего сына с самого начала его болезни. Она окружала его всяческой заботой и любовью, находила тысячи возможностей облегчить его страдания. Государь, улучив свободную минутку, также навещал больного ребенка. Он старался утешить и развлечь ребенка, но ни ласки матери, ни слова утешения отца не могли заставить мальчика позабыть страдания, и вновь раздавались стоны и лились слезы. Время от времени открывалась дверь, и одна из великих княжон, подойдя на цыпочках к маленькому брату, целовала его, принося ему, как порыв ветра, свежесть и здоровье. Ребенок на мгновение открывал огромные, окруженные синяками глаза и почти тотчас закрывал их.